— Можно начинать. Наконец-то.
Военный судья лет пятидесяти пяти, здоровяк с бульдожьими щеками и блестящей лысиной, сделал знак секретарям, когда приставы ввели подсудимого.
Только осанка позволяла опознать в осунувшемся, небритом, с ранней сединой, человеке — офицера Императорской армии. Хотя, к концу осени шестнадцатого года все русские войска были чем-то похожи на этого страдальца.
— Сегодняшнее заседание трибунала проходит в особом порядке и нестандартном составе, — объявил главный судья трём своим коллегам, — в силу запроса... из высоких сфер. Обвиняется штабс-капитан Рыбаков...
Подсудимому вменялись тяжкие преступления. Редкий случай в череде из тысяч заурядных эпизодов: побегов, пьянства, неотдания чести вышестоящему. Убийство двадцатишестилетний Савелий Александрович признавал. Шпионаж в пользу Германии — нет.
Стойко выслушав речи судей, офицер по требованию начал свой рассказ.

Когда всё началось, Савелий был подпоручиком инфантерии. Оставив посудную лавку отца под Псковом и пройдя военное училище, юноша был зачислен в ряды Второй армии генерала Самсонова. Бодро шагали русские воины по Восточной Пруссии — к тому, что потом назовут катастрофой.
Один из злосчастных корпусов — Пятнадцатый. Взвод Рыбакова потонул в стали, крови и порохе, сам подпоручик убил троих немцев — двух из винтовки, одного штыком, а теперь яростно призывал братьев по оружию вырываться из окружения.
Едкий дым больно впился в серые глаза уроженца Севера. Ресницы и брови полыхнули, как сухая трава. На зубах скрипел песок и пепел, в ноздрю лез твёрдый стебель. Над гудящей головой офицера раздавался миномётный залп. Ещё одна страшная новинка текущей Войны.
Потом он несколько вёрст полз к лесу. Кишки не выпали — и то хорошо. Оказавшись на мху, среди осин и орешника, подпоручик Рыбаков не ощутил облегчения. Голова пульсировала спазмами, заставлявшими стирать зубы в пыль.
У кромки леса шарил враг. Савелий полз дальше, превозмогая позыв лечь и сдаться. Вода вытекла из пробитой фляги, винтовка была для полумертвого бойца обузой. Теряя сознание, офицер увидел в прорехе меж ветвей картину: железная клешня смыкается на шее орла, а тот — клюёт в ответ.
В госпитале Рыбаков узнал: генерал Самсонов застрелился. Это омрачило поручика. Да, за доблесть (в которой он сам сомневался) Савелия повысили в звании. Миловидная, при том крайне целомудренная на вид медсестра, его ровесница, из подручных Елизаветы Фёдоровны, меняла офицеру повязку. Рыбаков пребывал в забытьи пять дней: врачи констатировали контузию и шок. Затем шло долгое и нудное лечение в госпитале Галиции. На этом участке дела шли лучше, чем против Людендорфа и Гинденбурга.
По ночам Савелию снились орлы, железные машины, реки крови.

— Кто додумался отправить человека со столь серьезной травмой — снова в гущу боя?
Судьи настороженно обернулись к говорящему. Это был Сигизмунд Валишевский, адвокат. По совместительству — практикующий медик. Рослый, под два метра мужчина, с немаленьким животом, лоснящимся лицом, прилизанной редеющей шевелюрой каштанового цвета. Он носил туго застегнутый серый китель и белоснежные лайковые перчатки.
По залу прошло эхо негодования. Адвокат в военно-окружном — как правило затюканный студент военного училища, против судей-офицеров не пикнет. Этот же субъект — источал авторитет всем своим естеством. Неизвестно, какие силы наверху поставили его защитником убийцы.
— Именно тот эпизод под Танненбергом! — воскликнул адвокат, не дав военным перебить, — привёл к трагедии!
— Давайте же слушать далее, господа!

Подлечившись, Рыбаков воспрял духом. На австрийском направлении он видел взятие Перемышля: последнюю крупную победу России. В этом бою поручик осторожничал: как назло, перед штурмом разболелась голова. А он-то думал, раны давно прошли.
К осени его перебросили в армию Брусилова. Алексей Алексеевич тогда блистал славою, побивая австрияков раз за разом: Вишневецк, Дубно, Луцк...
Бился и Савелий.
Ярость пахла железом и озоном, страх — кислятиной, измена — чем-то цветочным с добавкой мертвечины. Над частями, которые вот-вот дрогнут, поднималась болезненно зелёная испарина. Поручик Рыбаков шёл в бой, видя чужой душевный настрой. Что-то в голове саднило, когда рядом с ним бойцы хотели рвануть в безрассудную атаку или напротив — сбежать.
Нет, уклоняться от пуль «дар» не позволял. В цирковой балаган не устроишься.
Во время сражения люди редко смотрят на небо. Чего там искать? А Рыбаков видел среди туч другую войну. С востока шла крылатая Дева в греческом доспехе, с мечом и щитом. Врагом Девы был рыцарь с Запада, гигант в серебряно-чёрных латах с тевтонским шлемом. Он отбивался длинным копьём, испускавшим молнии. От дуэлянтов летели брызги крови, превращаясь в россыпи синих, алых, платиново-белых звёзд. Это было красиво. И страшно.

На полевом празднестве в честь повышения Алексея Алексеевича присутствовал уже штабс-капитан Рыбаков. Конечно, ранга ему не достало для приглашения в походный шатёр. Младшим чинам поставили стол поодаль.
— За Государя! За Отечество! За веру православную! — с такими возгласами солдаты чокались грубыми походными стаканами. Всем было весело. Шутка ли: их командир — главнокомандующий фронта!
Савелий опустил глаза. От вина ли, выпитого с непривычки, дурные мысли посетили обер-офицерскую голову? Или причиной всему неоправданно высокие ожидания о командире? Конечно, он видел генерала по прибытию. В реальности Брусилов показался офицеру уставшим, сгорбленным... обозлённым?
Перед взором Рыбакова стены полевого шатра истончились. Фигура Главнокомандующего на орлиных крыльях взлетала вверх от стола, где сидели высшие офицеры. Генерал ступил ногой на ступень золотистой полупрозрачной лествицы, лицо его исполнилось светом, вниз полетели шахматные пешки чёрных — австрияки. Роста во врагах было меньше раза в три, будто Брусилов раскидывал игрушечных солдатиков. Затем видение окончилось.
Кажется, кто-то хлопнул штабс-капитана по плечу, прося передать... соль? пиво? мясо? Человеческий голос слился в монотонный гул.
Вместо полотняных стен теперь — красные полупрозрачные перепонки, вокруг фигуры в длинных шлемах, на манер богатырских, но это не русские воины. Убийцы колют штыками, секут саблями, стреляют из револьверов. Их жертвы — в фуражках, митрах, крестьянских шапках. На тарелках пирующих — человеческие внутренности. Теперь у Брусилова другие крылья: кожистые, нетопырьи. Он низвергается в толпу своих миньонов, одержимых «богатырей». Вместе с ним распространяется, покрывая всё и вся, красное сияние.
Из-за стола Рыбакова уводят сослуживцы. В следующие дни он пребывает в душевном истощении. Кое-кто начинает шептаться о зависти, другие — про тайное увлечение офицера хмелем, а то и морфием.
Когда гремит великая победа — июньский прорыв, штабс-капитана уже нет в войсках Алексея Алексеевича. Возможно, и к лучшему: кому нужен офицер, не доверяющий начальству?

— Довольно! — вскричал председатель судейской коллегии, — мы не биографию вашу составляем, подсудимый! И тем паче не описание больных фантазий. Оставьте это декадентам!
— Позвольте, — вмешался адвокат Сигизмунд, — видения Рыбакова имеют непосредственное отношение к делу. Это так называемый религиозный бред. Обратите внимания на библейские образы в рассказе. Говоря об этом, я опираюсь на опыт духовенства, вот, — он вынул из папки свежеотпечатанный лист, — заключение владыки Арсения Берга!
Пока бумага шла к секретарю, по залу прошла волна шёпота. Отец Арсений в последние годы стал звездой салонов Петрограда, Москвы и Киева. Внешность доброго пастыря он сочетал с изысканной светской образованностью. Господин Берг, как его звали в свете, настаивал на преодолении архаических черт в православии и выступал за синтез вероучения с передовыми доктринами сэра Дарвина, Гексли, Павлова.
— Итак, наше православие, — наизусть цитировал заключение адвокат, — ложно ассоциируется с мистическим восприятием бытия. Главное в доктрине Церкви — любовь, этическое учение, свобода. Буквалистское восприятие ангелов и демонов как живых существ базируется на не преодолённых рудиментах языческого мышления, а в политической сфере порождает черносотенные и ультрареакционные настроения...
Дослушав речь, в которой не понял половину слов, судья приказал Рыбакову перейти к тому самому роковому вечеру. Точнее, ночи.

Ай, да врешь ты, врешь ты, враг германец,
Тебе неоткуль зайти!
Ай, как у русских войска много,
Русский любит угостить!
Ай, да угостил свинцовой кашей,
На закуску стальной штык!
Ай, да штык стальной четырехугольный
Грудь германскую пронзит!!!
Песня бравой ватаги лилась над Полесьем, пугая зайцев и ночных птиц. Шестеро солдат и поручик жарили куропатку и хлестали привезенный с фронта шнапс.
— Тихо, штабс-капитан идёт. Здравьяжеламгосподин...
— Отставить формальности. Доброй ночи, господа.
Садиться Савелий не стал, от выпивки отказался жестом. Приветствовавший его офицер улыбнулся.
Рыбаков неплохо сдружился с поручиком Фоминым, двадцатитрёхлетним уроженцем Воронежа. Для своих лет тот выглядел солидно: худ, но высок, с пепельными усами, кустистыми бровями. Кажется, Фомин слегка преувеличил тяжесть перелома ребра с целью быть переведенным в пыл. То же он посоветовал сделать Савелию. Благодаря сердечности и, кажется, некоторой старческой расслабленности, их полевого медика, обоих офицеров отправили с передовой, хотя время было такое, что и безногих могли отослать на бой...
Шёл сентябрь шестнадцатого. Армию лихорадило, боевой дух падал, в столице, говорят, нарастало недовольство Царём. По войскам распространились, как вши на шубе бродяжки, «демократические» агитаторы и паникёры.
Савелий не считал нового приятеля трусом. Как, впрочем, и себя, хотя временами корил за недостаток жертвенности. Георгий Фомин был по духу мечтатель, хотя и загнал юношеский пыл в недра души. Рыбаков поделился с ним историей видений. На людях оба были сдержанны.
— Господин штабс-капитан, как здоровьице ваше? — спросил поручик, — не болит ли голова? Говорят, завтра грозы ударят.
— Не жалуюсь.
— Как думаете, вашбродие, к какому месяцу немчуру разобьём?
Вопрос был с подвохом. Фомин хотел «пророчеств». Говорят, сейчас и при дворе развелось мистиков: дамы с офицерами занимались спиритизмом, в императорском дворце расхаживал близкий к скопцам тип. Когда над обществом висит угроза, а истинной веры не достаёт, люди прибегают к волшбе. Это Рыбаков понял именно в тылу, читая труды святых отцов.
— Даст Бог, и завтра капитулируют.
— А чё ж не даёт? — один рядовой, курносый деревенщина, запустил костью в огонь.
— Не твоё дело, Федька! — цыкнул другой, упитанный силач, — пути Божьи того... несповеди... неповеди... тьху, от сивухи язык заплёлся!
— Вот бы не начиналась война эта вовсе... — тихо прервал перепалку Савелий, — для чего, помилуйте, нам в друзьях англичане и французы? Это же рассадники якобинства, торгашества, лжеучений! За кого нам лить кровь? За их банкиров, паразитов? За болтунов парламентарных?
Все затихли — возможно, вспоминали книжки о политике. Те, кто читал. Стало тихо и зябко, неуютно.
— Ты смотри, штабс-капитан, не смущай молодняк. А то поймут превратно, тебе отвечать.
Поручик Фомин смотрел за спину Савелия. Тот, следуя направлению взгляда сослуживца, повернулся к серому унылому зданию канцелярии. Почему-то не спалось Ефиму, штабному писарю. Тощий, бледный, в очках, Ефим Карлов всем видом показывал, насколько чужд воинскому делу. Сюда, для безопасности и накопления чиновничьего опыта, его пристроил влиятельный родственник, — наверное, какой-то фабрикант. Простые вояки не горели уважением к «задохлику», и сам он сторонился мужицкого быта. В какой-то мере это была гармония.
Вокруг лагеря плела сети зябкая ночь.

— Постойте же, постойте!
— Чего вы смущаете мой сон, Карлов?
— Это про слова, ваши слова, о ненужности войны, вашбродие... — лопотал писарь.
Чуть хромая (спросонья ломило кости), с масляной лампой руке, Савелий шагал за писарем по мшистой почве. И угораздило выбраться из казармы ночью, в кителе поверх пижамы! Штабс-капитаном двигал страх: рана в голове заныла, когда в Ефим вошёл в комнату, перед глазами мелькнул образ каземата.
— Те слова были теоретическим рассуждением, историческим вариантом! — воскликнул Савелий, — вот вам крест! Служу Государю и Отечеству!
Кажется, от вида крестного знамения писаря передёрнуло. Рыбаков замечал такую реакцию у некоторых «просвещённых» афеистов.
— Да не бойтесь, же, вашбродие! Друг мой!
Выпалив это, Карлов обернулся так резко, что офицера передёрнуло. На бледном лице писаря плясали зелёные и лиловые болотные огни.
— Вы полностью правы, офицер... Разорительная... антинародная, империалистическая война! Бойня за интересы прогнивших аристократов!
— Это вы о ком же, Карлов?
— Габсбурги! Гогенцоллерны! Романовы! Голштейн, простите, Готторпские! Они отжили своё! Оплот реакции, обскурантизма... Всех в огонь!
— Вы что за околесицу несёте?! Вам жалко страну — или же в огонь?! Отвечайте!
— Не надобно мира... И не надобно войны держав... Надобна война внутри, понимаете, понимаете?! Счастье, всем счастье будет! Мы — орден строителей человеческого счастья, понимаете?!
— Да это какая-то... патологическая речь у вас. Мало вам веры? Не верите в Бога — так родиной, семьёй, службой довольствуйтесь! Ах, недостойный человек вы, писарь!
Карлов запустил тонкие пальцы за пазуху. Безоружный офицер схватил корягу: хоть какая защита. Но писарь вытащил не револьверт, а лишь стопку листов.
— Вот, читайте, читайте наши прокламации! Там всё расписано! Давайте будем прокламации на фронт слать! У меня и печатный станок есть! А вы — вам поверят, доверятся, они ослы, генеральё, попы, цари... Мы их всех обдурим, дураков, стариков, ха-ха!
То, что смеялось, перестало быть человеком. Нос оратора загнулся, едва не доставая губы, причём нижней. Уши стали остры, кожа потрескалась, за ушами вылезли шипы, напоминая своеобразный венец.
Вместо леса Савелий увидел обгорелые стволы и груды черепов. На небе Железный Великан вёл поединок против Святой Девы. Пронзив друг друга в сердце, они упали на колени. Из багровых туч проявилась пасть Зверя, могучего, как библейский бегемот, покрытого чешуей и клоками жёсткой шерсти.
Зверь возник не сам. Ему помогли родиться. Тот, кто это сделал, был рядом.
— Сжечь, значит, хочешь нас... — прохрипел Рыбаков.
Дубина сработала не хуже шашки.

— Воспользовавшись дубиною в полтора аршина величиною, как холодным оружием, в приступе ярости забил Карлова Ефима Валентиновича, — уныло бубнил секретарь, — а затем, собрав хворост, масляной лампой устроил костёр и сжёг тело жертвы.
— И прокламации! Прокламации проклятые! — встрепенулся убийца.
Мордатый судья грозно приказал ему молчать, затем передал слово тому, что в пенсне.
— Мотивом подсудимого, я считаю, являются пораженческие и германофильские настроения. Писарь Карлов услышал предательские речи Рыбакова, тот завёл его на болото и устранил! Призывы к пособничеству неприятелю подтверждают и старший унтер-офицер Фомин, и его взвод. Что касается листовок — на месте преступления бумаг не найдено!
— Позвольте, позвольте!
— Да, господин Валишевский.
Секретарей суда аж дёрнуло: кто в этом зале вообще главный?!
— Уж я, я должен больше всех убиваться по моему племяннику! Бедный, бедный Фимка... Помню его за букварём... Как он мог сунуться в пекло войны?! Однако даже я взываю к вашей гуманности! Ведь наша цель, цель всей правовой системы — счастье для людей! Пусть через боль, через стыд — счастье! Да, убийство, предательство — тяжкие статьи. Не менее тяжко и грустно — провожать из жизни земной одного из моих отпрысков.
«Он верующий? Не скептик? Во дела!» — шепнул кто-то.
— Говорят, измена добралась до самого верха в лице императрицы! Что же, нам теперь царских родичей казнить?! Но в случае с Романовыми, точнее, Голштейн-Готторпскими — мы видим хитрый расчёт! А что здесь? Раненый, измученный телесно и душевно, совсем молодой человек. Ему бы с красавицей-супругой и карапузами резвиться... Но безумие забрало его спокойствие — не только безумие войны! У него галлюцинации. Как практикующий медик, я скажу: это рубец. Рубец на мозге. И на душе. С учётом героизма, проявленного подсудимым ранее, я прошу судей не выносить несчастному смертный приговор! У меня есть пансионат, место собрания учёных и докторов-мозгоправов. Мы как раз занимаемся галлюцинаторным бредом соответствующего профиля. Это будет возможно, если... подсудимый ответит на мой вопрос искренне и точно. Ваша честь?
Главный судья поправил воротник, стёр пот со лба.
— Утверждаю. Но иначе — смертная казнь.
— Штабс-капитан Рыбаков, — повернулся к подсудимому адвокат, — кого вы увидели на болоте у военной части в ту ночь?
После фразы адвоката тишина длилась не менее пяти секунд.
— Беса. Нечистого. И красного зверя!
— Ну довольно, довольно, целый бестиарий развели... Ха-ха!
Со смехом выслушивал ответ уже не Сигизмунд Валишевский, а существо с острыми зубами, длинным носом, растрескавшейся землистой кожей.
— Вам будет хорошо у нас... Вы больше никому не причините вреда, офицер.
— Итак, читается приговор. Всем встать!

Когда видишь лишь заплатку неба в окне со стороной меньше аршина, время года неважно. Савелий не помнил, сколько недель прошло. Перед Рождеством семнадцатого года его увезли на окраину Петрограда. Кормили неплохо, разнообразно, само собой, не считаясь с постами. Особой научности места пленник поначалу не ощутил: было похоже на обычный каземат, только стены помягче.
Узнавать новости не разрешали. Читать — только старые, давно не актуальные журналы, о моде, кухне, путешествиях. Савелий отказался почти сразу. Разумеется — никакой религиозной литературы. Встречи с духовенством также не допускались. Во избежание обострения.
Чуть позже его стали выводить из палаты. Раз в неделю пленника спрашивали о снах и видениях, записывая результат. Доктор Сигизмунд с лаборантом и охраной вели Савелия в причудливый кабинет. Там стояли банки с людскими органами, чучела зверей и птиц, колбы, реторты. На стенах было полно плакатов с рисунками живой природы, формулами, непонятными схемами — казалось, наука здесь сплелась с каббалой.
Рыбаков не знал, что отвечать тюремщикам. Выдумывал банальщину от ветра головы.
Прозрений больше не было. Рубец молчал. И его уводили обратно, в одиночную палату.

Когда в каменном мешке с войлоком на стенах стало холодать, пленник почуял сладковатый трупный запах. Врачи-тюремщики кого-то прикончили? Или его смерть пришла?
Но смерть миновала Рыбакова. Зато другим досталось. В некий день, когда пленник ждал опроса, двери поместья выбили. Толпа городской голытьбы, размахивая красными и чёрными полотнищами, осадила пансионат и устроила разгром. В том числе вынесли дверь его камеры. Савелия, от голода похожего на живого мертвеца, не тронули.
— Радуйтесь! Все радуйтесь! Закона нет! Кто тут психический?! Таперича нормальный! Всем счастья задаром! Господ нет больше!
У дверей кабинета лежал на боку Валишевский, врач и юрист. Ему размозжили голову табуретом, а в животе зияла дыра от штыка. Теперь лицо Сигизмунда было человеческим. Лаборанта, которого остальные звали Франко, истыкали скальпелем прямо за столом. Это могли сделать и бунтари, и выпущенные жертвы. Впрочем, оставалась ли теперь грань между революционером и безумцем?
Рыбаков прошёл по выпотрошенным из книжного стеллажа томам и газетам. Броский заголовок сообщал, что отец Арсений Берг покинул страну.
Не подвергая себя риску встретиться с другими пленниками, Савелий вышел в холодный сад, накинув пальто своего мёртвого мучителя. Судя по холоду и ненастью, стояла ранняя зима. Над шпилями и куполами Петрограда бесновался Красный Зверь. Он был ужасно голоден и жрал не только невинных, но и былых своих хозяев.
— Куда бредёшь? Юродивый, шоле? Садись, совсем продрог.
Мужик на телеге был сухощав, чернобород, с заветренным лицом, в старом зипуне. Вёз солёную рыбу, и у Савелия потекла слюна. Теперь он понял, как неестественна была пища в пансионате.
— Балакать хоть умеешь, болезный?
Тот кивнул. Рубец подсказывал: мужичок груб, но чист.

— Савелий Александрович, вы в порядке?
— Да, Алексей. Всё славно.
Капитан Северо-западной армии не слукавил. Ему действительно было спокойно. Осень вызывала в душе офицера чувство не умирания, но умиротворения. От лагеря, разбитого среди чахлых прибрежных елей, веяло свежей ухой.
— А мне страшно перед боем, скажу вам честно.
Безусый фельдфебель Козицын восседал на пегой лошади, Рыбакову командование преподнесло вороного. Конь чёрный, а дело белое — бывает и так. Офицер инфантерии всё больше времени проводил в седле, предпочитая управление — самоличным броскам в атаку. Сослуживцы из подданных генерала Юденича сочувственно относились к тёмным событиям в биографии капитана.
— Не бойся, Алексей, бояться грешно. Помолись перед боем.
— Луга и Гатчина уже наши, капитан! А когда англичане пришлют войск...
— Не надейся на них, — перебил Савелий, — надейся на Бога. Потом — на себя и братьев.
— Вы всегда такой набожный были, вашбродие?
— Не всегда, фельдфебель. Ступай, помоги артиллеристам.
Рубец почти не тревожил Савелия. Силы ада нынче не прятались. Узреть их мог любой. Когда всё ясно — страха нет. Можно и умереть с честью. Только ему или другим?

— Николаевские высоты... Вы лучше меня знаете, что там произошло.
— Полный разгром. Лейба, ха-ха, Давыдович, сработал на ур-ра. Но капитан выжил.
Сухонькая старушка в кресле кивнула. На ней было длинное синее платье, лёгкие летние туфли. Волосы не покрашены и аккуратно заколоты на боку.
— Говорят, его видели в войсках Дроздовского. Уже в следующую войну. А когда всё кончилось, вам пришлось скрываться — в Перу, кажется?
— Говорят. Люди склонны много говорить. Говорят, что в вашей стране опасно поднимать... ряд тем.
— О, сударыня Фишер-Мирбах. В вашей тоже. По новостям говорят, снова стычки с приезжими? Пять убитых? Или семь? Но это не страшно, поверьте, я такое видел... В своё время.
Владелец офиса, обитого красным деревом, оказался невероятно подвижен для своих немалых телес, ко всему заключённых в старомодный костюм с бабочкой. Господин Менжинский укладывал волосы лаком, подкручивал усы и пользовался очень пахучим одеколоном. Часть его кабинета занимала внушительная библиотека, над столом висели оленьи рога и птичьи головы, стену напротив шкафов занимала карта мира, исчерченная карандашами разных оттенков.
— Но моя дорогая, всё же стоит признать. Открытый мир — это ведь счастье, счастье для всех. Ох! Что же вы! Решили проверить вашу, хм, реликвию, — на мне? Ха-ха, очень смешно.
— Директор Фонда наследия эмиграции, специалист по взаимодействию музейных хранилищ с духовными структурами, эксперт Института национально-исторического примирения... Как много титулов. У моих предков со стороны матушки было меньше.
Старушка говорила это, наставив на хозяина кабинета крохотный Маузер М.
— Хороший ход, фрау Рыбакова. Как легально пройти к нам с оружием? Положить его в чемодан вещей мёртвого папаши. Особенно безопасно, когда вы — благообразная старушка. И что дальше? Это разбой? Хотите мешок золота из сейфа? Понимаете ли, многоуважаемая, в последние десятилетия популярнее банковские счета.
— Не притворяйся, подонок. Мне нужны не деньги.
В голосе пожилой русско-немецкой госпожи звякнула сталь.
— Ах, я слышал, ваш батюшка был... Немного нездоров после ранения, галлюцинировал, его даже держали в лечебнице. Однако невозможно, чтобы эта спосо... этот порок, передался вам генетически. Почему же вы столь эксцентричны?
— Патологическая речь. Мы научились определять вас по многим признакам. Словесные обороты, жесты, мимика. И главное — ваша цель. Когда ты сказал о счастье для всех, то вынес себе приговор.
— Приговоры бывают неожиданны, милая фрау. Поверьте знатоку юридической практики, — Менжинский аж присвистнул, — что касается счастья, попробуйте сейчас насладиться жизнью. Она скоро закончится, гражданка Фишер-Мирбах. Когда вы отказались от чая и конфет, у нас возникли подозрения. Но пистолет… ах, я видел их столько, что отличу подделку, даже ма́стерскую! Вы бы не провезли заряженное оружие через границу. Да-а, из-за маузера всё прояснилось. И тогда осталось лишь поменять ваши таблетки от давления. Это сделал мой секретарь, когда возвращался с подносом. Думали, мы книжные черви, гуманитарии? Нет, у нас в запасе много наук. Химия. Или скорее ал-химия? Уже сейчас ваша координация слишком ухудшилась, чтобы застрелить меня. А перед тем, как отправиться к праотцам, леди, вы увидите мир чуть иначе. Не отпира-айтесь! Ты ведь этого хотела, двинутая карга! Как твой дрянной папаша!!!
На крик перешёл уже не человек. У Дмитрия Менжинского, обладателя многих титулов, нос стал как орлиный клюв, зрачки — чёрточками, ногти — длинными крюками, набриолиненная прическа — ворохом влажных червей.
— Варвары... Ничтожества. Вечно не даёте дорогу счастью. Ваше прошлое — моё. Ваше будущее — моё! Суша и вода, война и мир, старики и дети... Будет новый зверь, новый! На ваших трупах прокормлю! Счастье нам!

— Вице-директриса компании по сбыту никеля. Фишер-Мирбах, фамилия ничё так. А умирать одинаково — хоть Мирбаху, хоть Майбаху.
Полицейский усмехнулся своей остро́те. Машина приехала через сорок минут: начинались пробки.
— Таащ лейтенант, проблем не будет с посольством? — пугливо спросил молодой сержант.
Между полицейскими будто из воздуха материализовался невысокий толстяк. Усатый, вертлявый, источающий запах парфюма на километр. Лейтенант Ненашев, кажется, видел его по телевизору.
— Уверяю вас, господа-товарищи! Всего лишь несчастный случай. Бабуля приехала поведать историю своего отца. Передать кое-какие вещицы. Увы, старость не радость. Перепутала таблетки, сердечный приступ.
— Ладно, судмедэксперт разберётся. Ахметшин, грузи тело барыни.
На лице Дмитрия Менжинского не промелькнуло и тени страха. Потом полицейские будут вспоминать, что как-то легко отпустили пухлого модника. Конечно же, и врачи в морге не найдут ничего подозрительного. Тело Серафимы Савельевны Фишер-Мирбах отправят на родину, в Кёльн.
А пока хозяин офиса из красного дерева буквально выгонял стражей порядка, приговаривая:
— Так, господа хорошие, у меня много-много дел, делищ, я бы сказал!
Когда машина с мигалкой уехала, Менжинский действительно занялся делами. В пять тридцать были дебаты за сохранение уникального болота, которое хотели осушить ради храма на деньги олигарха. В восемь — выступление перед прогрессивной молодежью на «Арене», как звали место сбора неформалов и маргиналов. Ближе к полуночи — философский вечер на ТВ «Чёрные страницы Белого движения».
Всё, чтобы принести этой дикой стране побольше счастья.