Вернуться в главный зал крафт-бара.
I. БОЖЕДОМЬЕ
Пахло прелыми листьями, болотом, гнилью. Трупные мухи с жирными, как спелая вишня, телами, пытались забраться людям в глаза, уши, рты. Монахи отмахивались от тварей рукавами рубищ. Их было двое: один — простой чернец, юный и худой, другой — священноинок с ранней проседью,
За ними шли, волоча нехитрое оружие, сельские трудяги: лысый пожилой Онфим с серпом, могучий Ждан с топором, желтоволосый вертлявый Можай с вилами.
От испарений воздух сгустился так, что, казалось, путевые огни его сейчас подожгут. Инок Александр — тот, что младше, представил, как пламя охватывает мрачное болото. Это стало бы лёгким решением. Возможно, мысль о пожаре пришла ему в голову, поскольку второй чернец, отец Никодим, являлся знатоком горючих и световых смесей.
Монахи уверенно обгоняли крестьян благодаря ладно скроенным сапогам. Иноки, звавшие себя «филипповцы», не имели почёта при царском дворе, но сохранили некое благосостояние с былых времён. Зарабатывать им приходилось помощью народу.
Сегодняшним заданием стала ловля «упыря», что прибежал на скудельницу из соседнего села. Деревенские мужики плелись за иноками, выражая явный страх, хотя были крепче их. Видимо, они не верили всерьез в богопротивные змеевики и наузы, коими увешали себя, нарушая вторую заповедь.
Под ногой отца Никодима хрустнула кость. Чернец глянул вниз. Из грязи скалился конский череп.
— Со скотами люд хоронят, — бормотнул под нос Александр. Как бы в укор сельчанам, но опасаясь вызвать их гнев.
— Так нельзя их с родичами класть… — пробубнил Можай, то ли виновато, то ли злобно.
В свете луны блестели не до конца скрытые тряпьем руки, ноги, части туловищ. Меж кусков грубой мешковины — растрёпанная рыжая коса. Рядом — детская ручка не толще собачьей лапы. Здесь — чёрная грива и смуглый лик истощённого южанина. Пальцы несчастных будто тянулись за узкие бревна тына: уцепиться, вылезти из рва, покинуть божедомье.
На трупы местные жители накидали веточек, птичьих костей, цветных камушков. Как маленькие звёзды на чёрном небе, блестели в грязи крупицы пшена. Обереги, обереги… Бесполезный сор. Призрак тёмной ночи разума.
Александр перекрестился, отгоняя нахлынувшее уныние. Никодим обернулся к деревенским.
— Почему настоятель не озаботился погребением?
— Так глад настал, отче Никодим, — смущённо ответил мужик, — на дорогах бродяги лежат, в ямах — дитятки некрещеные, пьяницы, зельем горе заливающие. Сил не хватит всех по чину хоронить. А скоро зима, совсем умаемся.
Из щербатого рта вырывались облачка пара.
— Кто же восстал из мёртвых? Бродяга, опивец али младенчик? — продолжил священник.
Крестьяне затруднились ответить.
Александра и Никодима пугали не байки об упырях, а скрытность местных. По крупицам удалось выяснить: соседнее село в начале октября пережило опричный набег. Царские любимцы в чёрных клобуках наводили ужас похлеще нечисти. А убить они могли любого, не спрашивая, давно ли жертва причащалась. Оттуда и уйма грешников, погребенных без почёта.
Работяги утверждали, что мертвец воет уже четыре ночи. Но монахи так и не услышали голос нечистого.
Ведь он напал беззвучно.
Груда тел словно исторгла из себя жилистое, как у мизгиря, тело, и оно с лёгкостью перемахнуло через колья.
Подручные сельского головы отпрянули, попятились назад, к камышам. Онфим, увидев это, стал ругаться, призывая соратников не трусить. Через каждые два слова он поминал чертей. Таков уж был сорокалетний голова, загрубевший от тяжкой жизни.
Ждан, хоть и был богатырского сложения, начальника не послушал. Бугай продолжил пятиться, споткнулся о конский череп, выронил огонь. Можай, будучи ловчее, спрятался в камыше. Монахи стояли саженях в трёх от главы крестьян. Онфим остался один и ощутил себя мышкой, потехи ради кинутой в горшок рядом с голодным котярой.
Закричал Можай. Неизвестно, как мертвец обогнул поляну, но самого шустрого беглеца настиг первым. Светильник вылетел из тощей руки желтоволосого. От масла из походного жирника одежда мужика загорелась, освещая бледный и худой лик упыря. На нечистого огонь тоже попал, но тот не чувствовал боли. Вскоре мертвец накинулся на Можая, правой рукой придушив, а левой — прижимая к земле руку с топором. Стоит ли упоминать, что силы были неравны, хоть и запястье нечистого раза в два уступало мужицкому.
Онфим, лепеча молитвы вперемешку с грязной бранью, на карачках пополз в сторону божедомки, будто сам желал укрыться среди трупов, промолвить им «я — свой!» и упокоиться. Участь его виделась самой мрачной. Однако помог свет.
Никодим держал в руке нечто вроде лампады, но не крохотный огонёк мерцал в ней, а целый сноп бледных искр. Горелка сияла так, что могла запросто ослепить, будь ты смертным или нежитью.
Александр судорожно достал из заплечного свёртка то, что могло напомнить крестьянам арбалет — если бы те знали про такой вид оружия. Инок не без труда поднял оружие и выстрелил. Из мешочка в задней части «арбалета» вылетела сеть.
Буйство покойника сменилось трепыханиями.
У старосты полились слёзы из глаз, а в портках зажурчала менее благородная жидкость.
Пронизанная блестящими железными нитями сеть сковала движения нечистого. Невод, созданный из рыболовного, был оснащён хитрыми замочками, что сильнее сковывали жертву, когда та порывалась сбежать. Одно из многих изобретений филипповцев — учёных монахов.
Оклемавшийся Ждан подступил к пленнику, взведя топор наизготовку.
— Ноги! Ноги отчекрыжить бесу! Кол вогнать в грудь! Кишки вывалить!
— Остановись, — отец Никодим выставил вперёд ладонь.
Крестьянин опешил, тяжело задышал. Возможно, Ждан подбирал бранное слово, которым можно наградить монаха без угрозы Божьей молнии в лоб.
— Сжечь… дотла сжечь… — едва ли не скулил с земли Онфим.
— Брат Александр, позаботься о пленнике.
— Ты, отче, никак умом повредился! — вскричал Ждан, — с нечистью спутался, смотрите! Гляди, хрестьянский мир!
Рука с топором, синюшная после железной хватки упыря, страшновато подрагивала.
— Противно Господу над трупами надругаться! — выступил вперёд младший монах, — отпоём его и упокоим мирно! А ежели не хочешь помогать — отпустим сейчас! Все поляжем от его лап! Готов перед Богом предстать этой ночью, за обереги свои поганые ответить?!
Когда крестьяне передумали бить монахов, Александр достал из сумы завёрнутую в ткань дубину. Удар вызвал треск упырьего черепа. Инок закашлялся, подавляя приступ рвоты: первый раз так бил. Никодим же был спокоен: всё получилось, и слава Богу. Не зря братья-лекари обучили филипповцев, как прицельным ударом лишить супостата сознания, но не жизни.
Был ли их враг ранее убит, оставалось неясным. Христианское богословие утверждало, что душа остаётся на земле лишь три дня. Так кем был узник укреплённой сети?
Вчетвером понесли опутанное тело к телеге. Весил упырь обыкновенно, как здоровый взрослый муж. Потом монахи холодно попрощались с крестьянами. Те ушли хоронить Можая.
Александру и Никодиму предстоял неблизкий путь. До ямщика семь вёрст, потом на север по суше, и под конец — морем.
Пахло прелыми листьями, болотом, гнилью. Трупные мухи с жирными, как спелая вишня, телами, пытались забраться людям в глаза, уши, рты. Монахи отмахивались от тварей рукавами рубищ. Их было двое: один — простой чернец, юный и худой, другой — священноинок с ранней проседью,
За ними шли, волоча нехитрое оружие, сельские трудяги: лысый пожилой Онфим с серпом, могучий Ждан с топором, желтоволосый вертлявый Можай с вилами.
От испарений воздух сгустился так, что, казалось, путевые огни его сейчас подожгут. Инок Александр — тот, что младше, представил, как пламя охватывает мрачное болото. Это стало бы лёгким решением. Возможно, мысль о пожаре пришла ему в голову, поскольку второй чернец, отец Никодим, являлся знатоком горючих и световых смесей.
Монахи уверенно обгоняли крестьян благодаря ладно скроенным сапогам. Иноки, звавшие себя «филипповцы», не имели почёта при царском дворе, но сохранили некое благосостояние с былых времён. Зарабатывать им приходилось помощью народу.
Сегодняшним заданием стала ловля «упыря», что прибежал на скудельницу из соседнего села. Деревенские мужики плелись за иноками, выражая явный страх, хотя были крепче их. Видимо, они не верили всерьез в богопротивные змеевики и наузы, коими увешали себя, нарушая вторую заповедь.
Под ногой отца Никодима хрустнула кость. Чернец глянул вниз. Из грязи скалился конский череп.
— Со скотами люд хоронят, — бормотнул под нос Александр. Как бы в укор сельчанам, но опасаясь вызвать их гнев.
— Так нельзя их с родичами класть… — пробубнил Можай, то ли виновато, то ли злобно.
В свете луны блестели не до конца скрытые тряпьем руки, ноги, части туловищ. Меж кусков грубой мешковины — растрёпанная рыжая коса. Рядом — детская ручка не толще собачьей лапы. Здесь — чёрная грива и смуглый лик истощённого южанина. Пальцы несчастных будто тянулись за узкие бревна тына: уцепиться, вылезти из рва, покинуть божедомье.
На трупы местные жители накидали веточек, птичьих костей, цветных камушков. Как маленькие звёзды на чёрном небе, блестели в грязи крупицы пшена. Обереги, обереги… Бесполезный сор. Призрак тёмной ночи разума.
Александр перекрестился, отгоняя нахлынувшее уныние. Никодим обернулся к деревенским.
— Почему настоятель не озаботился погребением?
— Так глад настал, отче Никодим, — смущённо ответил мужик, — на дорогах бродяги лежат, в ямах — дитятки некрещеные, пьяницы, зельем горе заливающие. Сил не хватит всех по чину хоронить. А скоро зима, совсем умаемся.
Из щербатого рта вырывались облачка пара.
— Кто же восстал из мёртвых? Бродяга, опивец али младенчик? — продолжил священник.
Крестьяне затруднились ответить.
Александра и Никодима пугали не байки об упырях, а скрытность местных. По крупицам удалось выяснить: соседнее село в начале октября пережило опричный набег. Царские любимцы в чёрных клобуках наводили ужас похлеще нечисти. А убить они могли любого, не спрашивая, давно ли жертва причащалась. Оттуда и уйма грешников, погребенных без почёта.
Работяги утверждали, что мертвец воет уже четыре ночи. Но монахи так и не услышали голос нечистого.
Ведь он напал беззвучно.
Груда тел словно исторгла из себя жилистое, как у мизгиря, тело, и оно с лёгкостью перемахнуло через колья.
Подручные сельского головы отпрянули, попятились назад, к камышам. Онфим, увидев это, стал ругаться, призывая соратников не трусить. Через каждые два слова он поминал чертей. Таков уж был сорокалетний голова, загрубевший от тяжкой жизни.
Ждан, хоть и был богатырского сложения, начальника не послушал. Бугай продолжил пятиться, споткнулся о конский череп, выронил огонь. Можай, будучи ловчее, спрятался в камыше. Монахи стояли саженях в трёх от главы крестьян. Онфим остался один и ощутил себя мышкой, потехи ради кинутой в горшок рядом с голодным котярой.
Закричал Можай. Неизвестно, как мертвец обогнул поляну, но самого шустрого беглеца настиг первым. Светильник вылетел из тощей руки желтоволосого. От масла из походного жирника одежда мужика загорелась, освещая бледный и худой лик упыря. На нечистого огонь тоже попал, но тот не чувствовал боли. Вскоре мертвец накинулся на Можая, правой рукой придушив, а левой — прижимая к земле руку с топором. Стоит ли упоминать, что силы были неравны, хоть и запястье нечистого раза в два уступало мужицкому.
Онфим, лепеча молитвы вперемешку с грязной бранью, на карачках пополз в сторону божедомки, будто сам желал укрыться среди трупов, промолвить им «я — свой!» и упокоиться. Участь его виделась самой мрачной. Однако помог свет.
Никодим держал в руке нечто вроде лампады, но не крохотный огонёк мерцал в ней, а целый сноп бледных искр. Горелка сияла так, что могла запросто ослепить, будь ты смертным или нежитью.
Александр судорожно достал из заплечного свёртка то, что могло напомнить крестьянам арбалет — если бы те знали про такой вид оружия. Инок не без труда поднял оружие и выстрелил. Из мешочка в задней части «арбалета» вылетела сеть.
Буйство покойника сменилось трепыханиями.
У старосты полились слёзы из глаз, а в портках зажурчала менее благородная жидкость.
Пронизанная блестящими железными нитями сеть сковала движения нечистого. Невод, созданный из рыболовного, был оснащён хитрыми замочками, что сильнее сковывали жертву, когда та порывалась сбежать. Одно из многих изобретений филипповцев — учёных монахов.
Оклемавшийся Ждан подступил к пленнику, взведя топор наизготовку.
— Ноги! Ноги отчекрыжить бесу! Кол вогнать в грудь! Кишки вывалить!
— Остановись, — отец Никодим выставил вперёд ладонь.
Крестьянин опешил, тяжело задышал. Возможно, Ждан подбирал бранное слово, которым можно наградить монаха без угрозы Божьей молнии в лоб.
— Сжечь… дотла сжечь… — едва ли не скулил с земли Онфим.
— Брат Александр, позаботься о пленнике.
— Ты, отче, никак умом повредился! — вскричал Ждан, — с нечистью спутался, смотрите! Гляди, хрестьянский мир!
Рука с топором, синюшная после железной хватки упыря, страшновато подрагивала.
— Противно Господу над трупами надругаться! — выступил вперёд младший монах, — отпоём его и упокоим мирно! А ежели не хочешь помогать — отпустим сейчас! Все поляжем от его лап! Готов перед Богом предстать этой ночью, за обереги свои поганые ответить?!
Когда крестьяне передумали бить монахов, Александр достал из сумы завёрнутую в ткань дубину. Удар вызвал треск упырьего черепа. Инок закашлялся, подавляя приступ рвоты: первый раз так бил. Никодим же был спокоен: всё получилось, и слава Богу. Не зря братья-лекари обучили филипповцев, как прицельным ударом лишить супостата сознания, но не жизни.
Был ли их враг ранее убит, оставалось неясным. Христианское богословие утверждало, что душа остаётся на земле лишь три дня. Так кем был узник укреплённой сети?
Вчетвером понесли опутанное тело к телеге. Весил упырь обыкновенно, как здоровый взрослый муж. Потом монахи холодно попрощались с крестьянами. Те ушли хоронить Можая.
Александру и Никодиму предстоял неблизкий путь. До ямщика семь вёрст, потом на север по суше, и под конец — морем.
II. ЖЕЛЕЗНАЯ ПУСТЫНЬ
За годы служения на Соловках северный воздух стал привычен и приятен ноздрям Александра. Холодный ветерок очищал гарь и трупный смрад, пропитавшие монахов при вылазке в опричные земли.
Инок вышел подышать после вечерней трапезы, когда темнота сгустилась над чахлыми берёзками и приземистыми елями, сочный мох покрылся туманом, а дым из кричных горнов начал рассеиваться. К воротам двигались последние на сегодня телеги поморов — грузных мужчин и круглолицых женщин с вечно заветренной, просоленной кожей.
Железная пустынь на реке Пяла — одновременно монастырь и завод, управляемый с Соловецких островов. Последняя остановка на пути перед Обителью, куда монахи везли странного человека.
В мире безумных суеверий и царского произвола северный монастырь был очагом благочестия и умеренности, а также здравого рассудка. Зарабатывая копейки отпеванием мёртвых на большой земле, соловецкие монахи всегда радостно возвращались в свой дом, будто святым куполом защищённый от невзгод. Казалось, и погода на Соловках всегда лучше, чем в окружающем мире. За то следовало вечно благодарить владыку Филиппа. Владыка, происходя из знатного рода Колычевых и имея фряжские корни, был прекрасно образован. Молитвенным упорством и силой разума превратил он Соловки в благословенное место.
Год назад Филипп, митрополит всея Руси, был оклеветан опричниками и лживыми епископами, лишён сана, направлен в ссылку. Государь, ведомый приступом ярости, наградил опального владыку званием колдуна. Как писал святой Матфей: «Поражу пастыря, и рассеются овцы». Некоторые из монахов решили выйти в мир, служа людям хитрыми изобретениями. Но чёрная несправедливость, нависшая над владыкой, распространилась и на них: люди не доверяли филипповцам.
Это вызывало у монахов досаду, ведь их творения не были плодом бесообщения. Оросительные протоки, мельницы, запруды, хлебный подъёмник и многое другое — сотворено пытливым умом Филиппа Колычева, подкреплённым молитвою. На дьявольские камлания походили скорее разнузданные пиры кромешников. Но кто мог переубедить грозного царя Иоанна? Даже глад, поразивший Русь, не заставил самодержца покаяться.
— Брат Александр. Не входи в обитель, остановись. Дело до крайности важное.
С такими словами вышел из ворот келарь Железной пустыни отец Феофилакт, по сути — её глава. Монахи обнялись. В молодости Феофилакт воевал под Казанью и получил от басурманина удар палицей в голову. Оттого взор его замутился. Став мастер-келарем Железной пустыни, Феофилакт создал двухслойное стёклышко, которое прислонял к глазу, чтобы читать. Некоторые говорили, что око у него всё из стекла, но монах уверил остальных, что это было бы излишним. Ещё некоторые считали, что в бедре у него была железная спица, но проверить сие не представлялось возможным.
— Слушаю, отче.
— Ваш пленник очнулся.
Крестьяне, нанявшие Александра и Никодима три недели назад, были уверены: монахи похоронили «упыря». В действительности спутанное железной сетью тело везли на Острова. Вера в живых мертвецов противоречила христианству, а также научным знаниям филипповцев, но пойманный ими человек вёл себя крайне зловеще. Если упыри и навьи существуют, способ борьбы с ними станет великим открытием. Тогда царь снова начнёт их жаловать!
— Как же это? Он живой?! — от потрясения Александр забыл добавить «отче».
— Трудно сказать, брат. Этот человек силён и ловок телом. Видно, не чужд был ратному делу. Однако он словно не от мира сего. Мало говорит. Сей несчастный, по своему признанию, душою пребывал в аду. Помнит, как сердце ему бесы заполнили скверной.
— Но за гробом нет покаяния! Святитель Серапион писал… и учёный грек Максим. Ведь это суеверие, отче!
— Я не в силах сказать, почему ожил сей человек. Видимо, он пребывал на грани. По его словам, он был посещён светолепным старцем… Тот пришёл к нему с неба в пекло и даровал взамен скверного сердца — железное.
— Железное сердце... — прошептал инок, как заворожённый.
— Чудный старец сказал ему, что даёт время на раскаяние. Пока идут часы в его груди.
Александр вспомнил башенные часы на Соловках. Редкость на Руси. Почему чудо предстало в таком виде? — задался вопросом монах.
— За что ему каяться нужно? — спросил Александр, — пускай исповедует грехи батюшкам.
— А грехов, брат, наш гость не помнит. Его новая жизнь началась с ада. Возможно, прибыв сюда, он узрел кузнечные изделия, и разум отозвался таким образом. Не знаю, брат, всё это смутно. Я келарь, не душеведец. Сколько будут идти его часы, также неизвестно. И грудь человечью вскрывать — не по-божески. Попробуем успеть.
— Успеть… что, отче?
— Пойдём, брат Александр.
Через трапезную мастер-келарь провёл инока в сокрытые помещения Пустыни. Двое крепких трудников вывели отмытого, побритого и подстриженного пленника из кельи-темницы. Это был мужчина не более двадцати пяти лет, темноволосый, с бледным до крайности лицом. Остатки лохмотьев с «мертвеца» сняли, облачив в тёмно-серые сермягу и портки, на ноги дав кожаные сапоги рудокопа. От взгляда того, кто недавно выступал как дикое чудище, Александр поёжился.
— Не желаешь поприветствовать того, кто спас тебя от расправы? Молчишь… экий ты тихий. Будем тебя звать Тихим тогда. Даже имя не помнишь своё, бедолага.
— Поверь, брат, — мастер повернулся к филипповцу, — где-то глубоко в сердце он тебе благодарен. Хоть и в железном. Наверное, ты чем-то ему запомнился. Возможно, Тихий проявит преданность. Но не одной преданностью в войнах побеждают. Идёмте в Палату Искусника.
Втроём они двинулись по подземному ходу. Тихий оценивающе цеплялся взором на всём, что встречал: бочках с порохом, пищалях, саблях, щитах. Огни факелов здесь заключили в шары из стекла, привезённого, вероятно, с Киевщины либо Литвы. Вещи, что Железная пустынь не создавала сама, она покупала у соседей.
А самые диковинные изобретения, коих пока не видел свет, хранились в Палате Искусника.
Та состояла из четырёх равных помещений, соединённых арочными проходами. Из них шли лазы ещё ниже — в хранилища сырья, инструментов, бракованных образцов, которые стоило хранить от чужих глаз, как, впрочем, и успешные. Ранее Александр только слышал об этом помещении, но лично не был приглашаем.
Сейчас в Палате работали трое мастеров — один поморского вида, другой, судя по говору, немец, третий — молодой славянин, возможно, из земель Литовских.
— Кого нелёгкая принесла?! — усмехнулся последний, — ах, мастер-келарь, прощу прощения! Чую, дело важное.
— Верно чувствуешь, Мешко. Нужны снасти для боя. Этому человеку.
Тихий вышел вперёд и едва заметно кивнул, изображая поклон.
— Шо ж за нужда? — осведомился помор, мужчина статный, в два аршина и десять вершков ростом, — нынче и так не справляемся, государь недавно заказ сделал на сотни ружей. Ох, снова крымчаки лезуть… или фряги ливонские?
— Сотен не надобно, — сказал Феофилакт, — одного снарядить бы. Так, чтобы лучше опричника был оснащён.
Какое-то время оружейники, прикрикивая друг на друга, рылись в хранилищах.
— Возьми, оцени, — «немец» подкинул Александру свёрток.
Тот, встрепенувшись, сумел поймать.
— Лёхкая, да? Даже доходяга удержить-то! — усмехнулся помор, а потом кашлянул, поняв, что намёк мог обидеть монаха.
Александр развернул промасленный грубый лён. Рыжие отблески факелов и печей осветили рушницу немногим более аршина длиною, со строгими прямоугольными узорами на стволе.
— Не только в руке хорошо лежит, но и палит быстрее, — сказал Мешко, — а в холод не требует подносить огонь.
— Из Гишпании чертежи приволокли, — добавил помор, — а мы дотумкали, как лучшей сделать! Щёлкни этим, не пужайся.
Монах надавил подушечкой пальца на рычажок у основания ствола, напоминающий крохотную ложку. «Щёлк-щёлк» — меж камушков мелькнула искра.
— Кремень...
— Огнекамень, фоерштейн… раз по науке, — немец легонько кивнул, показывая уважение к знаниям инока, но не желая перехваливать.
— Даже стрелецком воинстве таких покамест не водится, — добавил Мешко.
Снова заговорил Помор.
— Наше счастье, шо государь мыслит сабли да топоры благородней пушек. А прочухали б соколики опричные о пользе рушниц, так пол-Руси побили б, как зайцев...
Феофилакт жестом приказал оружейнику помолчать и предложил проверить оружие. Инок вернул рушницу мастеру-немцу. Тот насыпал пороха в желоб, запыжил заряд. Всё это он делал с невероятной сноровкой. Затем мастер поместил в дуло пулю. После взял вторую, сунул в отверстие на обратной стороне от слома.
— Ишь, чернец, глаза распахнул! — засмеялся Мешко, — а это наше изобретательство. Ещё одну сейчас… три выстрела один за другим!
— Умеешь стрелять из рушницы? — спросил Феофилакт Тихого.
— Пробовал. Не часто.
Стало заметно, что жар печей не заставил его потеть. Полумертвец пребывал где-то в иных местах. Даже телесно был оторван от законов мира тварного.
Келарь, рабочие и гости проследовали в другой зал.
— От лица-то подальше! Ох, Wagehals!
— Руку на весу не держи! Ты что же, самый силач тут?
— Дым рванёть пороховой!
Бах, бах, бах.
«Голова» болванки-мишени изошлась ворохом опилок, превратилась на несколько мгновений в раскалённое облако. Мастера заулюлюкали, выражая смесь восхищения и зависти.
— Железное сердце, говоришь, — прошептал Феофилакт, слегка прослезившись, — даст Бог, сладишь и с нашим железом. Эй, мастера! Теперь клинки ему дайте, одёжу боевую, всё, что для похода надобно!
— А куда поход-то, отец Феофилакт? Какая задача на нём? — спросил Александр, когда они вышли из Палаты.
— На вас, брат, на вас двоих, — легонько улыбнулся мастер-келарь, — один он заплутает.
— А отец Никодим как же?
— Чем меньше свидетелей, тем лучше.
— А куда идти нам, отче? От ожидания душа трепещет!
— Должно вам с Тихим спасти святую Церковь от произвола. Не можем мы нынче милости царской просить, разум государев помутился. А пошлём отряд — на все монастыри опала ляжет. Нужен один воин. Такой, который живым не числится, имени не имеет и страха не знает. На юг вы с Тихим отправитесь. Вызволите владыку Филиппа.
За годы служения на Соловках северный воздух стал привычен и приятен ноздрям Александра. Холодный ветерок очищал гарь и трупный смрад, пропитавшие монахов при вылазке в опричные земли.
Инок вышел подышать после вечерней трапезы, когда темнота сгустилась над чахлыми берёзками и приземистыми елями, сочный мох покрылся туманом, а дым из кричных горнов начал рассеиваться. К воротам двигались последние на сегодня телеги поморов — грузных мужчин и круглолицых женщин с вечно заветренной, просоленной кожей.
Железная пустынь на реке Пяла — одновременно монастырь и завод, управляемый с Соловецких островов. Последняя остановка на пути перед Обителью, куда монахи везли странного человека.
В мире безумных суеверий и царского произвола северный монастырь был очагом благочестия и умеренности, а также здравого рассудка. Зарабатывая копейки отпеванием мёртвых на большой земле, соловецкие монахи всегда радостно возвращались в свой дом, будто святым куполом защищённый от невзгод. Казалось, и погода на Соловках всегда лучше, чем в окружающем мире. За то следовало вечно благодарить владыку Филиппа. Владыка, происходя из знатного рода Колычевых и имея фряжские корни, был прекрасно образован. Молитвенным упорством и силой разума превратил он Соловки в благословенное место.
Год назад Филипп, митрополит всея Руси, был оклеветан опричниками и лживыми епископами, лишён сана, направлен в ссылку. Государь, ведомый приступом ярости, наградил опального владыку званием колдуна. Как писал святой Матфей: «Поражу пастыря, и рассеются овцы». Некоторые из монахов решили выйти в мир, служа людям хитрыми изобретениями. Но чёрная несправедливость, нависшая над владыкой, распространилась и на них: люди не доверяли филипповцам.
Это вызывало у монахов досаду, ведь их творения не были плодом бесообщения. Оросительные протоки, мельницы, запруды, хлебный подъёмник и многое другое — сотворено пытливым умом Филиппа Колычева, подкреплённым молитвою. На дьявольские камлания походили скорее разнузданные пиры кромешников. Но кто мог переубедить грозного царя Иоанна? Даже глад, поразивший Русь, не заставил самодержца покаяться.
— Брат Александр. Не входи в обитель, остановись. Дело до крайности важное.
С такими словами вышел из ворот келарь Железной пустыни отец Феофилакт, по сути — её глава. Монахи обнялись. В молодости Феофилакт воевал под Казанью и получил от басурманина удар палицей в голову. Оттого взор его замутился. Став мастер-келарем Железной пустыни, Феофилакт создал двухслойное стёклышко, которое прислонял к глазу, чтобы читать. Некоторые говорили, что око у него всё из стекла, но монах уверил остальных, что это было бы излишним. Ещё некоторые считали, что в бедре у него была железная спица, но проверить сие не представлялось возможным.
— Слушаю, отче.
— Ваш пленник очнулся.
Крестьяне, нанявшие Александра и Никодима три недели назад, были уверены: монахи похоронили «упыря». В действительности спутанное железной сетью тело везли на Острова. Вера в живых мертвецов противоречила христианству, а также научным знаниям филипповцев, но пойманный ими человек вёл себя крайне зловеще. Если упыри и навьи существуют, способ борьбы с ними станет великим открытием. Тогда царь снова начнёт их жаловать!
— Как же это? Он живой?! — от потрясения Александр забыл добавить «отче».
— Трудно сказать, брат. Этот человек силён и ловок телом. Видно, не чужд был ратному делу. Однако он словно не от мира сего. Мало говорит. Сей несчастный, по своему признанию, душою пребывал в аду. Помнит, как сердце ему бесы заполнили скверной.
— Но за гробом нет покаяния! Святитель Серапион писал… и учёный грек Максим. Ведь это суеверие, отче!
— Я не в силах сказать, почему ожил сей человек. Видимо, он пребывал на грани. По его словам, он был посещён светолепным старцем… Тот пришёл к нему с неба в пекло и даровал взамен скверного сердца — железное.
— Железное сердце... — прошептал инок, как заворожённый.
— Чудный старец сказал ему, что даёт время на раскаяние. Пока идут часы в его груди.
Александр вспомнил башенные часы на Соловках. Редкость на Руси. Почему чудо предстало в таком виде? — задался вопросом монах.
— За что ему каяться нужно? — спросил Александр, — пускай исповедует грехи батюшкам.
— А грехов, брат, наш гость не помнит. Его новая жизнь началась с ада. Возможно, прибыв сюда, он узрел кузнечные изделия, и разум отозвался таким образом. Не знаю, брат, всё это смутно. Я келарь, не душеведец. Сколько будут идти его часы, также неизвестно. И грудь человечью вскрывать — не по-божески. Попробуем успеть.
— Успеть… что, отче?
— Пойдём, брат Александр.
Через трапезную мастер-келарь провёл инока в сокрытые помещения Пустыни. Двое крепких трудников вывели отмытого, побритого и подстриженного пленника из кельи-темницы. Это был мужчина не более двадцати пяти лет, темноволосый, с бледным до крайности лицом. Остатки лохмотьев с «мертвеца» сняли, облачив в тёмно-серые сермягу и портки, на ноги дав кожаные сапоги рудокопа. От взгляда того, кто недавно выступал как дикое чудище, Александр поёжился.
— Не желаешь поприветствовать того, кто спас тебя от расправы? Молчишь… экий ты тихий. Будем тебя звать Тихим тогда. Даже имя не помнишь своё, бедолага.
— Поверь, брат, — мастер повернулся к филипповцу, — где-то глубоко в сердце он тебе благодарен. Хоть и в железном. Наверное, ты чем-то ему запомнился. Возможно, Тихий проявит преданность. Но не одной преданностью в войнах побеждают. Идёмте в Палату Искусника.
Втроём они двинулись по подземному ходу. Тихий оценивающе цеплялся взором на всём, что встречал: бочках с порохом, пищалях, саблях, щитах. Огни факелов здесь заключили в шары из стекла, привезённого, вероятно, с Киевщины либо Литвы. Вещи, что Железная пустынь не создавала сама, она покупала у соседей.
А самые диковинные изобретения, коих пока не видел свет, хранились в Палате Искусника.
Та состояла из четырёх равных помещений, соединённых арочными проходами. Из них шли лазы ещё ниже — в хранилища сырья, инструментов, бракованных образцов, которые стоило хранить от чужих глаз, как, впрочем, и успешные. Ранее Александр только слышал об этом помещении, но лично не был приглашаем.
Сейчас в Палате работали трое мастеров — один поморского вида, другой, судя по говору, немец, третий — молодой славянин, возможно, из земель Литовских.
— Кого нелёгкая принесла?! — усмехнулся последний, — ах, мастер-келарь, прощу прощения! Чую, дело важное.
— Верно чувствуешь, Мешко. Нужны снасти для боя. Этому человеку.
Тихий вышел вперёд и едва заметно кивнул, изображая поклон.
— Шо ж за нужда? — осведомился помор, мужчина статный, в два аршина и десять вершков ростом, — нынче и так не справляемся, государь недавно заказ сделал на сотни ружей. Ох, снова крымчаки лезуть… или фряги ливонские?
— Сотен не надобно, — сказал Феофилакт, — одного снарядить бы. Так, чтобы лучше опричника был оснащён.
Какое-то время оружейники, прикрикивая друг на друга, рылись в хранилищах.
— Возьми, оцени, — «немец» подкинул Александру свёрток.
Тот, встрепенувшись, сумел поймать.
— Лёхкая, да? Даже доходяга удержить-то! — усмехнулся помор, а потом кашлянул, поняв, что намёк мог обидеть монаха.
Александр развернул промасленный грубый лён. Рыжие отблески факелов и печей осветили рушницу немногим более аршина длиною, со строгими прямоугольными узорами на стволе.
— Не только в руке хорошо лежит, но и палит быстрее, — сказал Мешко, — а в холод не требует подносить огонь.
— Из Гишпании чертежи приволокли, — добавил помор, — а мы дотумкали, как лучшей сделать! Щёлкни этим, не пужайся.
Монах надавил подушечкой пальца на рычажок у основания ствола, напоминающий крохотную ложку. «Щёлк-щёлк» — меж камушков мелькнула искра.
— Кремень...
— Огнекамень, фоерштейн… раз по науке, — немец легонько кивнул, показывая уважение к знаниям инока, но не желая перехваливать.
— Даже стрелецком воинстве таких покамест не водится, — добавил Мешко.
Снова заговорил Помор.
— Наше счастье, шо государь мыслит сабли да топоры благородней пушек. А прочухали б соколики опричные о пользе рушниц, так пол-Руси побили б, как зайцев...
Феофилакт жестом приказал оружейнику помолчать и предложил проверить оружие. Инок вернул рушницу мастеру-немцу. Тот насыпал пороха в желоб, запыжил заряд. Всё это он делал с невероятной сноровкой. Затем мастер поместил в дуло пулю. После взял вторую, сунул в отверстие на обратной стороне от слома.
— Ишь, чернец, глаза распахнул! — засмеялся Мешко, — а это наше изобретательство. Ещё одну сейчас… три выстрела один за другим!
— Умеешь стрелять из рушницы? — спросил Феофилакт Тихого.
— Пробовал. Не часто.
Стало заметно, что жар печей не заставил его потеть. Полумертвец пребывал где-то в иных местах. Даже телесно был оторван от законов мира тварного.
Келарь, рабочие и гости проследовали в другой зал.
— От лица-то подальше! Ох, Wagehals!
— Руку на весу не держи! Ты что же, самый силач тут?
— Дым рванёть пороховой!
Бах, бах, бах.
«Голова» болванки-мишени изошлась ворохом опилок, превратилась на несколько мгновений в раскалённое облако. Мастера заулюлюкали, выражая смесь восхищения и зависти.
— Железное сердце, говоришь, — прошептал Феофилакт, слегка прослезившись, — даст Бог, сладишь и с нашим железом. Эй, мастера! Теперь клинки ему дайте, одёжу боевую, всё, что для похода надобно!
— А куда поход-то, отец Феофилакт? Какая задача на нём? — спросил Александр, когда они вышли из Палаты.
— На вас, брат, на вас двоих, — легонько улыбнулся мастер-келарь, — один он заплутает.
— А отец Никодим как же?
— Чем меньше свидетелей, тем лучше.
— А куда идти нам, отче? От ожидания душа трепещет!
— Должно вам с Тихим спасти святую Церковь от произвола. Не можем мы нынче милости царской просить, разум государев помутился. А пошлём отряд — на все монастыри опала ляжет. Нужен один воин. Такой, который живым не числится, имени не имеет и страха не знает. На юг вы с Тихим отправитесь. Вызволите владыку Филиппа.
III. ТВЕРЬ
Фырканье коней, крики и звон оружия слились в однообразный гул. С веточки ольхи слетел комок снега — так сильно дрожал воздух. Своих лошадей путники привязали к поваленному стволу у просёлочной дороги. Тихий вышел вперёд, рукою приказывая монаху стоять на месте. Но тот не послушал.
Долго они вместе ехали, досадно было бы разминуться у самой цели.
До Тверских подворий инок с Тихим добрались к декабрю. На Покров останавливались в Белоозере. Тамошние обитатели прославились траволечением и созданием чудных растворов. На дорогу путникам монахи дали особые яства и напитки, насыщающие и утоляющие жажду лучше, чем обычные, а также лекарства для борьбы со стужей. Дары пригодились: от Белоозера до Твери четыреста вёрст, вокруг — болота и снег. Остался и запас. Всё это время Александр с Тихим двигались прямо по кромке опричных владений, что давало хоть какую безопасность.
Изредка монах и обладатель железного сердца говорили меж собой. В основном, обсуждали грядущее дело, свойства оружия, повадки лошадей. Когда беседы исчерпались, инок пытался узнать, что же Тихий видел в аду. Тот резко прервал разговор и потребовал не вопрошать это снова.
Александр много молился в дороге, его спутник — похоже, не мог. Тихий не спал как люди: всегда был погружён в неведомые думы и, вероятно, потому не нуждался в ночном отдыхе. Обыденным стал вопрос монаха:
— Долго ещё сердцу идти?
— Да.
Филипповец был сведущ в основах механики: обязанность учёного инока. Вместе с тем ему было неясно, как способно железное сердце питать жизнь в теле.
Но он готов был верить, поскольку Тихий всегда вёл себя так, словно склёпан из неживой породы.
Железом, что носится снаружи, его тоже не обделили. На поясе бывший упырь имел ту самую рушницу о трёх зарядах. За спиной — носил меч, способный раскрываться внутри вражьего тела на три «лепестка». К груди прикрепил метательные ножи. Блестели в лунном свете тончайшие оловянные пластинки на зипуне из ткани, позволяющей быстро двигаться. К воротнику приторочили наголовник наподобие монашьей скуфейки, также покрытый сплющенным оловом. Оно служило не бронею. Вычищенные до блеска и чуть черненые по краям плашки отражали окружающий мир так, что носитель одеяния был малозаметен для врага. Наряд делали скорее на осень, чем зиму, но Тихий не страдал от мороза.
— Упрям ты, инок, — сказал воин, — что же, смотри. Войско в боевом порядке. Сотни три, не меньше. Недавно бились, но потери невелики. Скорее грабили безоружных. Тянутся версты на полторы. Скорее всего, это лишь часть армии.
— Может, мы с пути сбились? — спросил инок с дрожащими от холода и страха губами, — что сотням опричников делать в Твери?
— Они уже не в Твери. Они её миновали.
После этих слов Тихий снялся с места и зашагал по снегу. Подошвы из нескольких слоёв воловьей кожи были снабжены затупленными железными шипами — это давало устойчивость, зайди обладатель обуви на лёд.
— Стой! Тихий! Стой!
В лунном свете блеснули два осколка солнца: тончайшие пластинки ливонского янтаря, помещённые в дужки из рыбьей кости. Через них было лучше видно в темноте. Жёлтые пластины вправили в серую личину из деревянных и костяных полосок, которая скрывала немалую часть облика самого Тихого.
Неуклюже путаясь в полах тулупа, инок последовал за воином, досадуя, что оставил лошадей на опустевшем разъезде. Припасы в сумках подходили к концу, скакуны истощились.
По задумке это не мешало — через несколько вёрст их путь кончался. Монах остался бы в городе, а Тихий — тайно проник в Отроч монастырь и спас отца Филиппа из тюрьмы. Но то разумение, а воля Божья бывает иной.
Около полуверсты прошёл воин, пока не остановился, наблюдая за мерно плетущимися, осоловевшими от хмеля и усталости, войсками царя. На оружии — не до конца стёртая кровь. Или нарочно оставленная в назидание? В обозах — цветистые одеяния, бочки, мешки с яствами. Также иконы, монастырские чаши. То и дело войско взрывалось от хохота и грязной брани.
Тихий стоял, словно вмёрз в сугроб. Неподвижно, как изваяние. Пока не двинулся с места пущенной стрелой.
Когда инок нашёл быстроногого спутника, тот уже прикончил троих. Тела в красных и чёрных тулупах валялись рядом со своими лошадьми. Александр принялся неистово креститься. Снег в темноте казался бурым, словно на площади окружностью в сажень оголилась почва. В ноздри монаха ударил железный запах от багровых луж. Один кромешник лежал с перерезанным горлом, второй погиб, обхватив ладонями выпущенные кишки, третий окончил дни насаженным на ветку орешника.
— Ты был в моей жизни.
Того, кому Тихий это сказал, он одновременно душил и бил затылком о мёрзлую землю. Подойдя, монах увидел, как глаз заложника заплывает от кошмарного удара, из губы сочится кровь, язык мечется туда-сюда в попытках набрать больше воздуха.
— Скажи, за что мне это! Скажи!
— Аыыыы… ты кто-о… кх-х…
Удары кулака с в перчатке с железными вставками оросили снег россыпью опричных зубов.
— Тфарь из пекла! Тфарь, уууубьём!!!
— Стой, буий ты человек! — Александр рванул вперед, — что ж ты творишь! Нам надобно владыку спаса…
Боль измордованного опричника сменилась яростным, кашляющим, как вороний грай, хохотом.
— Какого владыку? Помолиться Фильке шёл? Придушил наш Григорий Лукьяныч Фильку вашего, изменника, ворожея! Прям в келье его! А-ха-кх-кх!!!
Гость превращал мясистое лицо с клочковатой русой бородой и кустистыми бровями в кровавую кашицу. Из-под личины доносилось ровное сопение и, кажется, всхлипы.
Потом Тихий опроверг своё прозвание, издав нечеловеческий вопль.
Александр ранее не видел спутника дрожащим, как при лихорадке, таким слабым и беззащитным. Залитыми кровью ладонями Тихий начал водить по личине, оставляя багряные полосы.
— Кого выручать мне теперь? Убит ваш владыка! И память моя мёртвой осталась! Остановится сердце железное! Погубили вы меня, погубили, чернецы и кузнецы! Ты — первый убийца! В пекло со мной пойдёшь?
Инок не успел испугаться. Со всех сторон налетели конные с факелами, топорами, саблями, окружили кровавую поляну. Даже главарь — его выдавала соболья шуба, златое ожерелье со смарагдами и общая стать, — отстранился в седле, узрев серую личину с тремя прорезями — для глаз и рта. Несколько мгновений понадобилось ему, чтобы прийти в себя и завопить:
— Чернеца хватай! Вяжи! А тварь с мордой бесовской — бей без пощады!
— Ах-ха, не помолился за нас Филька, теперь ты будешь молиться! — приговаривал крепкий коротышка с куцей бородкой и бельмом на глазу, связывая руки монаха. Другой, высокий и упитанный, со следами застарелых язв на лице, не давал Александру встать с колен, ударяя сапогом в живот.
Один из конников рванул в сторону Тихого. Тот не шевелился. Опричник ещё не протрезвел от резни, глаза его мгновенно налились кровью, меховая шапка съехала на затылок, оголив рыжие космы, рука замахнулась плетью, из обмороженных губ вырвалось улюлюканье. Соратники отозвались эхом. Кромешники любили поиграть с загнанным зверем, убить жертву мучительно.
Потом в ноздри всех присутствующих ворвался запах пороха. Три удара грома с руки в чёрной перчатке, один за другим. Гость при этом был почти недвижен: лишь распрямился, чтобы следующим движением махнуть на пегого скакуна, скинув прежнего хозяина истекать мозгами в снег. Ещё одного — юнца в кафтане не по размеру, Тихий поразил в шею мечом, перебив вместе с нею и руки, коими тот пытался закрыться.
Всадника без лица проводили трое опричников и пленённый монах.
В мире Александра осталась лишь кровавая поляна с трупами, крохотный всадник вдали и пустая келья владыки Филиппа. Всю остальную Русь поглотили голод, мор и беспамятство.
Фырканье коней, крики и звон оружия слились в однообразный гул. С веточки ольхи слетел комок снега — так сильно дрожал воздух. Своих лошадей путники привязали к поваленному стволу у просёлочной дороги. Тихий вышел вперёд, рукою приказывая монаху стоять на месте. Но тот не послушал.
Долго они вместе ехали, досадно было бы разминуться у самой цели.
До Тверских подворий инок с Тихим добрались к декабрю. На Покров останавливались в Белоозере. Тамошние обитатели прославились траволечением и созданием чудных растворов. На дорогу путникам монахи дали особые яства и напитки, насыщающие и утоляющие жажду лучше, чем обычные, а также лекарства для борьбы со стужей. Дары пригодились: от Белоозера до Твери четыреста вёрст, вокруг — болота и снег. Остался и запас. Всё это время Александр с Тихим двигались прямо по кромке опричных владений, что давало хоть какую безопасность.
Изредка монах и обладатель железного сердца говорили меж собой. В основном, обсуждали грядущее дело, свойства оружия, повадки лошадей. Когда беседы исчерпались, инок пытался узнать, что же Тихий видел в аду. Тот резко прервал разговор и потребовал не вопрошать это снова.
Александр много молился в дороге, его спутник — похоже, не мог. Тихий не спал как люди: всегда был погружён в неведомые думы и, вероятно, потому не нуждался в ночном отдыхе. Обыденным стал вопрос монаха:
— Долго ещё сердцу идти?
— Да.
Филипповец был сведущ в основах механики: обязанность учёного инока. Вместе с тем ему было неясно, как способно железное сердце питать жизнь в теле.
Но он готов был верить, поскольку Тихий всегда вёл себя так, словно склёпан из неживой породы.
Железом, что носится снаружи, его тоже не обделили. На поясе бывший упырь имел ту самую рушницу о трёх зарядах. За спиной — носил меч, способный раскрываться внутри вражьего тела на три «лепестка». К груди прикрепил метательные ножи. Блестели в лунном свете тончайшие оловянные пластинки на зипуне из ткани, позволяющей быстро двигаться. К воротнику приторочили наголовник наподобие монашьей скуфейки, также покрытый сплющенным оловом. Оно служило не бронею. Вычищенные до блеска и чуть черненые по краям плашки отражали окружающий мир так, что носитель одеяния был малозаметен для врага. Наряд делали скорее на осень, чем зиму, но Тихий не страдал от мороза.
— Упрям ты, инок, — сказал воин, — что же, смотри. Войско в боевом порядке. Сотни три, не меньше. Недавно бились, но потери невелики. Скорее грабили безоружных. Тянутся версты на полторы. Скорее всего, это лишь часть армии.
— Может, мы с пути сбились? — спросил инок с дрожащими от холода и страха губами, — что сотням опричников делать в Твери?
— Они уже не в Твери. Они её миновали.
После этих слов Тихий снялся с места и зашагал по снегу. Подошвы из нескольких слоёв воловьей кожи были снабжены затупленными железными шипами — это давало устойчивость, зайди обладатель обуви на лёд.
— Стой! Тихий! Стой!
В лунном свете блеснули два осколка солнца: тончайшие пластинки ливонского янтаря, помещённые в дужки из рыбьей кости. Через них было лучше видно в темноте. Жёлтые пластины вправили в серую личину из деревянных и костяных полосок, которая скрывала немалую часть облика самого Тихого.
Неуклюже путаясь в полах тулупа, инок последовал за воином, досадуя, что оставил лошадей на опустевшем разъезде. Припасы в сумках подходили к концу, скакуны истощились.
По задумке это не мешало — через несколько вёрст их путь кончался. Монах остался бы в городе, а Тихий — тайно проник в Отроч монастырь и спас отца Филиппа из тюрьмы. Но то разумение, а воля Божья бывает иной.
Около полуверсты прошёл воин, пока не остановился, наблюдая за мерно плетущимися, осоловевшими от хмеля и усталости, войсками царя. На оружии — не до конца стёртая кровь. Или нарочно оставленная в назидание? В обозах — цветистые одеяния, бочки, мешки с яствами. Также иконы, монастырские чаши. То и дело войско взрывалось от хохота и грязной брани.
Тихий стоял, словно вмёрз в сугроб. Неподвижно, как изваяние. Пока не двинулся с места пущенной стрелой.
Когда инок нашёл быстроногого спутника, тот уже прикончил троих. Тела в красных и чёрных тулупах валялись рядом со своими лошадьми. Александр принялся неистово креститься. Снег в темноте казался бурым, словно на площади окружностью в сажень оголилась почва. В ноздри монаха ударил железный запах от багровых луж. Один кромешник лежал с перерезанным горлом, второй погиб, обхватив ладонями выпущенные кишки, третий окончил дни насаженным на ветку орешника.
— Ты был в моей жизни.
Того, кому Тихий это сказал, он одновременно душил и бил затылком о мёрзлую землю. Подойдя, монах увидел, как глаз заложника заплывает от кошмарного удара, из губы сочится кровь, язык мечется туда-сюда в попытках набрать больше воздуха.
— Скажи, за что мне это! Скажи!
— Аыыыы… ты кто-о… кх-х…
Удары кулака с в перчатке с железными вставками оросили снег россыпью опричных зубов.
— Тфарь из пекла! Тфарь, уууубьём!!!
— Стой, буий ты человек! — Александр рванул вперед, — что ж ты творишь! Нам надобно владыку спаса…
Боль измордованного опричника сменилась яростным, кашляющим, как вороний грай, хохотом.
— Какого владыку? Помолиться Фильке шёл? Придушил наш Григорий Лукьяныч Фильку вашего, изменника, ворожея! Прям в келье его! А-ха-кх-кх!!!
Гость превращал мясистое лицо с клочковатой русой бородой и кустистыми бровями в кровавую кашицу. Из-под личины доносилось ровное сопение и, кажется, всхлипы.
Потом Тихий опроверг своё прозвание, издав нечеловеческий вопль.
Александр ранее не видел спутника дрожащим, как при лихорадке, таким слабым и беззащитным. Залитыми кровью ладонями Тихий начал водить по личине, оставляя багряные полосы.
— Кого выручать мне теперь? Убит ваш владыка! И память моя мёртвой осталась! Остановится сердце железное! Погубили вы меня, погубили, чернецы и кузнецы! Ты — первый убийца! В пекло со мной пойдёшь?
Инок не успел испугаться. Со всех сторон налетели конные с факелами, топорами, саблями, окружили кровавую поляну. Даже главарь — его выдавала соболья шуба, златое ожерелье со смарагдами и общая стать, — отстранился в седле, узрев серую личину с тремя прорезями — для глаз и рта. Несколько мгновений понадобилось ему, чтобы прийти в себя и завопить:
— Чернеца хватай! Вяжи! А тварь с мордой бесовской — бей без пощады!
— Ах-ха, не помолился за нас Филька, теперь ты будешь молиться! — приговаривал крепкий коротышка с куцей бородкой и бельмом на глазу, связывая руки монаха. Другой, высокий и упитанный, со следами застарелых язв на лице, не давал Александру встать с колен, ударяя сапогом в живот.
Один из конников рванул в сторону Тихого. Тот не шевелился. Опричник ещё не протрезвел от резни, глаза его мгновенно налились кровью, меховая шапка съехала на затылок, оголив рыжие космы, рука замахнулась плетью, из обмороженных губ вырвалось улюлюканье. Соратники отозвались эхом. Кромешники любили поиграть с загнанным зверем, убить жертву мучительно.
Потом в ноздри всех присутствующих ворвался запах пороха. Три удара грома с руки в чёрной перчатке, один за другим. Гость при этом был почти недвижен: лишь распрямился, чтобы следующим движением махнуть на пегого скакуна, скинув прежнего хозяина истекать мозгами в снег. Ещё одного — юнца в кафтане не по размеру, Тихий поразил в шею мечом, перебив вместе с нею и руки, коими тот пытался закрыться.
Всадника без лица проводили трое опричников и пленённый монах.
В мире Александра осталась лишь кровавая поляна с трупами, крохотный всадник вдали и пустая келья владыки Филиппа. Всю остальную Русь поглотили голод, мор и беспамятство.
IV. ВЕЛИКИЙ НОВГОРОД
— Здесь, здесь дьявола видели, милостивый господин!
Отряд остановился у бывшей торговой площади, куда вошёл через Словенский конец. Смрад разъедал ноздри воинов и их коней. Весна была радостью для природы и человека, но только не в городе, где тепло вынуло из-под снега смерть и болезни.
Торговые ряды покосились и гнили от влаги. Иные дома жители сожгли, тщетно борясь с чумой, и те чернели подобно костякам. Кони фыркали и упрямились, попадая копытами в вывернутую черепицу. Солнце, скрываясь за тучами, наводившими морось, не подкрепляло силы, а измождало, высвечивая и дразня раны с нарывами на коже всякого, кто появился в проклятом городе.
Недавно царь приказал воссоздать Торговую часть, поскольку выделил её в опричнину. Работы шли полным ходом, но по всему Новгороду тлели очаги зла и запустения.
А ещё — государевым слугам кто-то мешал. Некто одинокий, но способный справиться с полудюжиной опытных бойцов.
— Дьявол тут повсюду, слышите, братия?! Попомните моё слово!
Иван Хватов, рослый и плечистый бородач в тёмно-сером ездовом кафтане и власянице поверх него, вёл отряд из пяти опричников по мёртвому городу. Пешком шагали двое: лысеющий, с текущим носом, проводник из местных, и оголодавший печальный юноша в грязном ветхом подряснике. Трудно было узнать в бедняге учёного инока с Соловков.
— Эх-х, падаль! Сторонись! Посеку!
Подручный Хватова, щербатый Андрейка Мокрый, вчерашний подросток, попытался с коня хлестануть семихвосткой истощённую женщину. Так и не стало понятно, кормила ли она сухой грудью ещё живого младенца или уже погибшего. Скорее второе: мало кто живёт с выеденными глазами. У родительницы очи были целые, однако блестели от крайней степени умопомешательства. О прежнем высоком положении бедняжки свидетельствовали серебряные нити на испачканном кровью и нечистотами белом платье.
Из-за развороченной телеги глазели на пришельцев детки, хватаясь за доски обгрызенными пальцами. Инок сделал знак — убегайте! Вместе с ребятишками покинули место пузатые от обилия пищи вороны.
— До чего человек оскотиниться могёт, а? — присвистнул Мокрый.
У проводника сжались желваки, но он не осмелился гневить опричника напоминанием: виновны в гладе и чуме — именно они. Со своей цингой он мог пожить ещё, если лето заладится. А разозли кромешника — башки лишишься за миг. Александр хорошо понимал мужичка и не исключал, что в конце пути того прикончат. Сам же он вынужден был жить: знания филипповца ценились высоко.
— Нет зверя страшнее человека, — глубокомысленно созерцая собачий труп, заговорил Хватов, — нехристь чёрный рубит головы нашим молодцам, как курам. Бьёт, как кречет перепела. Истязает, аки кошка мышь…
— Ежель не отыщем к ночи, будем пальцы рубить вам за промедление! Я в этом гадюшнике ночевать не охоч!
Андрейка, скалясь, повернул голову в сторону проводника и монаха. Зря.
Метательный нож пронзил висок юнца и вышел с обратной стороны. Опричник расслабился, выпал из седла. К телу мгновенно устремился ручеёк крыс.
— Выходи, окаянный! Покажись, разбойник! — крикнул Хватов. Вероятно, он ждал долгого выслеживания двуногой дичи.
Но «дьявол» не прятался. Он сам был охотником. Явив себя на стене обвалившейся каменной часовни, человек в чёрных одеяниях смотрел в глаза предводителю отряда. Лицо он закрыл надтреснутой личиной с застарелыми пятнами крови. Куски янтаря давно выпали, и опричники узрели пустой, жуткий взгляд.
— Ты был в моей жизни, — сказал страшный человек.
Несмотря на прошедшие недели, тело Тихого по-прежнему излучало резкость и силу. Словно железное. Или оно действительно таким стало? На поясе Александр заметил пустые склянки. Рушницу и меч воин, похоже, потерял.
— Что ты там мелешь?! — закричал Хватов, — ходь сюды и не дёргайся, бес! Нас больше! У нас оружие!
— Ты оставил меня. Иван.
— Я Иван. А ты откель знаешь, упырь?!
Хватов не дождался ответа. Выправка опытного воина заставила кромешника повести коня вбок. Тихий шёл на него с голыми руками, однако шаг его был столь неумолим, что заставил матёрого воина испугаться.
— Стой, Тихий! Погоди! Не губи себя! — завопил монах, вставая между опричником и охотником.
Александр ожидал удара по своему телу или даже укуса: Тихий сильно одичал. Но «дьявол» прекратил движение.
Хватов захохотал.
— Хоть какая польза с чернецов! Смотри-ка! Слушается тебя бес! Может, от того, что вы, филькины дети — ворожеи?
— Не убивай их, Тихий! — Александр захлюпал носом и пустил горючие слёзы, — хуже сделают нам всем.
— Вяжите беса! Цепью вяжите! Чтоб не шелохнулся!
Иван Хватов подъехал вплотную к пленнику, сорвал с того личину, вытаращил глаза, закашлялся, зарычал.
— Да ты не простой упырь… Иуда ты! Иуда! В кремль его везите, в казематы! Там-то я тобой займусь!
— Здесь, здесь дьявола видели, милостивый господин!
Отряд остановился у бывшей торговой площади, куда вошёл через Словенский конец. Смрад разъедал ноздри воинов и их коней. Весна была радостью для природы и человека, но только не в городе, где тепло вынуло из-под снега смерть и болезни.
Торговые ряды покосились и гнили от влаги. Иные дома жители сожгли, тщетно борясь с чумой, и те чернели подобно костякам. Кони фыркали и упрямились, попадая копытами в вывернутую черепицу. Солнце, скрываясь за тучами, наводившими морось, не подкрепляло силы, а измождало, высвечивая и дразня раны с нарывами на коже всякого, кто появился в проклятом городе.
Недавно царь приказал воссоздать Торговую часть, поскольку выделил её в опричнину. Работы шли полным ходом, но по всему Новгороду тлели очаги зла и запустения.
А ещё — государевым слугам кто-то мешал. Некто одинокий, но способный справиться с полудюжиной опытных бойцов.
— Дьявол тут повсюду, слышите, братия?! Попомните моё слово!
Иван Хватов, рослый и плечистый бородач в тёмно-сером ездовом кафтане и власянице поверх него, вёл отряд из пяти опричников по мёртвому городу. Пешком шагали двое: лысеющий, с текущим носом, проводник из местных, и оголодавший печальный юноша в грязном ветхом подряснике. Трудно было узнать в бедняге учёного инока с Соловков.
— Эх-х, падаль! Сторонись! Посеку!
Подручный Хватова, щербатый Андрейка Мокрый, вчерашний подросток, попытался с коня хлестануть семихвосткой истощённую женщину. Так и не стало понятно, кормила ли она сухой грудью ещё живого младенца или уже погибшего. Скорее второе: мало кто живёт с выеденными глазами. У родительницы очи были целые, однако блестели от крайней степени умопомешательства. О прежнем высоком положении бедняжки свидетельствовали серебряные нити на испачканном кровью и нечистотами белом платье.
Из-за развороченной телеги глазели на пришельцев детки, хватаясь за доски обгрызенными пальцами. Инок сделал знак — убегайте! Вместе с ребятишками покинули место пузатые от обилия пищи вороны.
— До чего человек оскотиниться могёт, а? — присвистнул Мокрый.
У проводника сжались желваки, но он не осмелился гневить опричника напоминанием: виновны в гладе и чуме — именно они. Со своей цингой он мог пожить ещё, если лето заладится. А разозли кромешника — башки лишишься за миг. Александр хорошо понимал мужичка и не исключал, что в конце пути того прикончат. Сам же он вынужден был жить: знания филипповца ценились высоко.
— Нет зверя страшнее человека, — глубокомысленно созерцая собачий труп, заговорил Хватов, — нехристь чёрный рубит головы нашим молодцам, как курам. Бьёт, как кречет перепела. Истязает, аки кошка мышь…
— Ежель не отыщем к ночи, будем пальцы рубить вам за промедление! Я в этом гадюшнике ночевать не охоч!
Андрейка, скалясь, повернул голову в сторону проводника и монаха. Зря.
Метательный нож пронзил висок юнца и вышел с обратной стороны. Опричник расслабился, выпал из седла. К телу мгновенно устремился ручеёк крыс.
— Выходи, окаянный! Покажись, разбойник! — крикнул Хватов. Вероятно, он ждал долгого выслеживания двуногой дичи.
Но «дьявол» не прятался. Он сам был охотником. Явив себя на стене обвалившейся каменной часовни, человек в чёрных одеяниях смотрел в глаза предводителю отряда. Лицо он закрыл надтреснутой личиной с застарелыми пятнами крови. Куски янтаря давно выпали, и опричники узрели пустой, жуткий взгляд.
— Ты был в моей жизни, — сказал страшный человек.
Несмотря на прошедшие недели, тело Тихого по-прежнему излучало резкость и силу. Словно железное. Или оно действительно таким стало? На поясе Александр заметил пустые склянки. Рушницу и меч воин, похоже, потерял.
— Что ты там мелешь?! — закричал Хватов, — ходь сюды и не дёргайся, бес! Нас больше! У нас оружие!
— Ты оставил меня. Иван.
— Я Иван. А ты откель знаешь, упырь?!
Хватов не дождался ответа. Выправка опытного воина заставила кромешника повести коня вбок. Тихий шёл на него с голыми руками, однако шаг его был столь неумолим, что заставил матёрого воина испугаться.
— Стой, Тихий! Погоди! Не губи себя! — завопил монах, вставая между опричником и охотником.
Александр ожидал удара по своему телу или даже укуса: Тихий сильно одичал. Но «дьявол» прекратил движение.
Хватов захохотал.
— Хоть какая польза с чернецов! Смотри-ка! Слушается тебя бес! Может, от того, что вы, филькины дети — ворожеи?
— Не убивай их, Тихий! — Александр захлюпал носом и пустил горючие слёзы, — хуже сделают нам всем.
— Вяжите беса! Цепью вяжите! Чтоб не шелохнулся!
Иван Хватов подъехал вплотную к пленнику, сорвал с того личину, вытаращил глаза, закашлялся, зарычал.
— Да ты не простой упырь… Иуда ты! Иуда! В кремль его везите, в казематы! Там-то я тобой займусь!
V. АЛЕКСАНДРОВСКАЯ СЛОБОДА
— Черноризец, не мешкай. Нужен ты нам. Упырь твой ждёт.
Крупный чернобородый кромешник стоял в проходе тюремной кельи, всем своим видом показывая: медлить не стоит.
К лету в главную крепость опричников привезли ещё четырёх филипповцев. Александр томился здесь с весны. Отца Феофилакта душегубы трогать не решились, зато отыгрались на насельниках Соловков. Незавидные жилища учёных монахов примыкали к подземной оружейной под Покровским храмом, где пленников заставляли воссоздавать изобретения Железной пустыни.
Диковинки, о коих гутарили выжившие под Тверью кромешники, были утеряны Тихим за месяцы безрассудных странствий. Лекарства кирилловцев подкрепляли его и спасали от холода, личина вкупе с нелюдимостью — не позволила заразиться чумой. Александр тосковал о возможной судьбе Белозерской пустыни: узнай опричники про снадобья, пленят и её насельников.
Задача по воссозданию орудий Тихого стала ещё тяжелее, когда молва оплела их былинными и даже сказочными свойствами. Тут и рушница в дюжину зарядов, и летающий меч, и огненные глаза, смотрящие сквозь стены. А впридачу — железное сердце. Иноки под пытками рассказали про чудо. Как их поняли опричники — иной вопрос.
— Крепкий он, дьявол, — приговаривал кромешник, идя по коридору, — не видел никогда, чтоб человек столько пыток выдержал. Молчит, нечистый. Слава Господу, кости пока не ломали, так бы меньше проку было…
Александр бессильно затрясся от кощунственного упоминания Бога.
— Надобен упырь кому повыше, в стольном граде. Новому царскому дохтуру. Из фряжских земель прибыл он. По мне так — не лекарь, а колдун. Самое то им вместе будет… упырю да ворожею. Дали бы казнить нечистого, так не дождёшься указа. Говорят, судить да рядить сперва, как своего. А Басманов в опалу угодил, и Вяземский в турме! Чёрные дни настали для нас, чёрные.
Александр нечасто видел испуганных опричников. Разве что под Тверью… и в Новгороде несколько мгновений.
Опричник и монах добрались до места заключения «упыря».
От запястий Тихого цепи отходили в верхние углы каменного мешка, положение его напоминало насмешку над Распятием. Инок увидел черные и жёлтые пятна на коже, ссадины, запёкшуюся кровь под ногтями.
— Следи за ним, чернец. Не позволяй разъяриться.
Кромешник отпер кандалы, затем поставил — едва ли не бросил, — на пол бадью с водой и тряпку. Монах омыл раны неподвижного пленника, попутно молясь одними губами. Потом на Тихого накинули рваное тряпьё и повели наверх.
Стояла умиротворяющая летняя ночь. После недель среди запахов бумаги, железа, воска и масла, Александр чуть не упал в обморок от природных благовоний.
— Скоро посланник от дохтура прибудет. Повезут тебя и друга твоего в Москву. Эй, нечистый, ты чего остановился?! Шевелись!
Лунный свет падал на церковь святителя Алексия — белую, изящную, с крышей-шатром — высочайшее из зданий Александровского кремля. Тихий смотрел — куда? Инок пытался отследить направление взора пустых серых глаз.
— Час до полночи остался.
— О чём это упырь бормочет?
Через миг опричник понял глупость своего вопроса. Конечно же, огромный циферблат с солнечным ликом. Византийские башенные часы на колокольне — гордость Слободы.
— Время идёт. И в груди моей тоже. Час до полночи. Старца лик вижу.
— Да он в бреду! Чернец! Принеси мешок, закрой ему баш…
Кромешник не договорил. Тихий, не меняя положения, ударом лба едва ли не вогнал нос внутрь его черепа. Булькая кровью, тот грохнулся на лестницу и покатился к подвалу, попутно ударившись затылком о ступень.
— Освободи меня, инок.
Александр рванулся вниз, достал из-под кафтана стражника кинжал редкой персидской стали. Путы упали на землю.
— Помоги в час до полночи вину искупить.
— О чём ты, Тихий? Не понимаю.
— Время в груди. Сердце снова бьётся. Помню Тверь, потом всё — как пелена. Когда увидел я на звоннице ход часов, так и память вернулась. Ожило сердце железное. Ведёт, а не знаю, куда. Помоги уйти, инок!
— Не разумеешь ты, где мы, Тихий! — всплеснул истощавшими руками монах, — слобода Александрова, опричнины главная крепость! Стража ночная сбежится скоро, дюжины их, не сладишь со всеми!
— Разумею я, всё разумею! Я сам здесь служил. Злодействовал с ними вместе, но что именно учинил, упомнить не могу!
Чернобородый опричник заворочался. Инок призывно кивнул в его сторону, намекая, что нужно устранить угрозу, за что потом корил себя. Ведь его осадил сам Тихий:
— Не нужно больше душегубства. Не убью больше образ Божий. Не жажду я крови и смерти, уйти лишь хочу, пути свои исправив.
И они спустились в оружейную.
— Возьми и меч, Тихий, молю тебя. Чую, понадобится.
— Я уже говорил.
— Рубить не только людей можно. И кинжал возьми опричный. Нельзя мне его держать при себе.
Тихий поглядел на инока с удивлением. Затем доверительно кивнул.
Через минуты вся Слобода кипела. Едва проснувшиеся, но оттого не менее опасные, кромешники сбегались к собору и колокольне. С факелами, пищалями, луками, бердышами. Залаяли охочие до крови псы.
— Держи! Хватай! Упы-ырь сбегает! Держи-и!
Поначалу Тихого не могли отличить от одного из своих: на нём был снятый с чернобородого синий кафтан. Это дало ему несколько мгновений. «Упырь» направлялся к звоннице своим размеренным чеканным шагом. Теперь раздались крики.
— Гггтовсь! Зар-ряжай!
Не менее шестерых опричников стали запыживать заряд. Тихий потянулся к поясу. Вынул он не клинок, а два тугих свёртка с яблоко размером. В один миг ударил обоими о брусчатку. Огнекамень выдал искру, поджигая плотно сбитые, пропитанные горючим маслом, травы. Выстрелы опричных рушниц потерялись в сером, пахнущем полынью, дыме, вскоре заполонившем всю площадь.
Пока воины с бердышами и саблями продирались сквозь дым, Тихий уцепился за край крыши кошкой с хитрым рычагом: заводной механизм помогал быстро подниматься наверх. Александр смастерил устройство для помощи в осаде, на основе соловецкого хлебного подъёмника. Кромешникам замысел пришёлся по нраву: захватывать города они обожали.
— Взлезает прям на крышу!
— И не боится!
— С колокольни не уйдёшь, нечистый! Ты как зверь загнан!
Что-то неестественное виделось в строении тела, влезшего наверх. Раньше молодец выглядел жутким, но статным — а теперь словно горб на спине отрастил.
Тихий скинул кафтан, оставшись в плотно прилегающем кожаном доспехе с железными набивками. От хребта до кистей к его телу прилегали тонкие доски и легчайшие латунные перекрытия. Из-за пазухи беглец вытащил лёгкую белую личину, напоминающую череп, со стёклышками на глазах — улучшенный образец старой. Затем расправил руки и прыгнул вниз.
Несколько лет назад холоп Микитка решил смастерить крылья для полётов. Прыжок с колокольни он совершил на глазах государя. Кто-то пустил слух, что священники из ненависти к наукам подсказали Иоанну Васильевичу казнить русского Икаруса, посадив на бочку с порохом. Филипповцы знали: это не так. Что стало с холопом, Александр не ведал точно. Может, и обозлился царь: но по своей воле, батюшки казни не требовали. Другие говорили, что разбился Микитка, чуть перелетев стены, потому и опыты запретили повторять.
Пока в Слободу не привезли филипповцев.
На этот раз получилось лучше. Искусно сложенные детали развернулись в крылья по четыре аршина — больше, чем у любой птицы. Тонкая кожа, как перепонки нетопыря, держала тело Тихого на воздухе. Под ошарашенные и злобные вопли опричной толпы воин в чёрном перемахнул в половине сажени над стеной, летя в сторону речки Серой.
Толпа с собаками, факелами и во всеоружии, пустилась к вратам. Оставалось надеяться, что Тихий достаточно быстр. После пережитого Александр в этом мало сомневался. Пока все были заняты, монах зарыл разрезанные верёвки Тихого. Хотя понимал, что при желании его прикончат и без доказательств.
Потом опричники вернулись. Били его, выпытывали — кто отпустил упыря. Инок твердил, что Тихий сам порвал верёвки и украл кинжал. До выяснения оставили монаха на хлебе и воде, периодически допрашивая и поколачивая. Не убивали: для науки был потребен. Александр принимал побои и молился. Не только об избавлении, но также и благодарственно.
Ведь экипаж из Москвы так и не приехал.
— Черноризец, не мешкай. Нужен ты нам. Упырь твой ждёт.
Крупный чернобородый кромешник стоял в проходе тюремной кельи, всем своим видом показывая: медлить не стоит.
К лету в главную крепость опричников привезли ещё четырёх филипповцев. Александр томился здесь с весны. Отца Феофилакта душегубы трогать не решились, зато отыгрались на насельниках Соловков. Незавидные жилища учёных монахов примыкали к подземной оружейной под Покровским храмом, где пленников заставляли воссоздавать изобретения Железной пустыни.
Диковинки, о коих гутарили выжившие под Тверью кромешники, были утеряны Тихим за месяцы безрассудных странствий. Лекарства кирилловцев подкрепляли его и спасали от холода, личина вкупе с нелюдимостью — не позволила заразиться чумой. Александр тосковал о возможной судьбе Белозерской пустыни: узнай опричники про снадобья, пленят и её насельников.
Задача по воссозданию орудий Тихого стала ещё тяжелее, когда молва оплела их былинными и даже сказочными свойствами. Тут и рушница в дюжину зарядов, и летающий меч, и огненные глаза, смотрящие сквозь стены. А впридачу — железное сердце. Иноки под пытками рассказали про чудо. Как их поняли опричники — иной вопрос.
— Крепкий он, дьявол, — приговаривал кромешник, идя по коридору, — не видел никогда, чтоб человек столько пыток выдержал. Молчит, нечистый. Слава Господу, кости пока не ломали, так бы меньше проку было…
Александр бессильно затрясся от кощунственного упоминания Бога.
— Надобен упырь кому повыше, в стольном граде. Новому царскому дохтуру. Из фряжских земель прибыл он. По мне так — не лекарь, а колдун. Самое то им вместе будет… упырю да ворожею. Дали бы казнить нечистого, так не дождёшься указа. Говорят, судить да рядить сперва, как своего. А Басманов в опалу угодил, и Вяземский в турме! Чёрные дни настали для нас, чёрные.
Александр нечасто видел испуганных опричников. Разве что под Тверью… и в Новгороде несколько мгновений.
Опричник и монах добрались до места заключения «упыря».
От запястий Тихого цепи отходили в верхние углы каменного мешка, положение его напоминало насмешку над Распятием. Инок увидел черные и жёлтые пятна на коже, ссадины, запёкшуюся кровь под ногтями.
— Следи за ним, чернец. Не позволяй разъяриться.
Кромешник отпер кандалы, затем поставил — едва ли не бросил, — на пол бадью с водой и тряпку. Монах омыл раны неподвижного пленника, попутно молясь одними губами. Потом на Тихого накинули рваное тряпьё и повели наверх.
Стояла умиротворяющая летняя ночь. После недель среди запахов бумаги, железа, воска и масла, Александр чуть не упал в обморок от природных благовоний.
— Скоро посланник от дохтура прибудет. Повезут тебя и друга твоего в Москву. Эй, нечистый, ты чего остановился?! Шевелись!
Лунный свет падал на церковь святителя Алексия — белую, изящную, с крышей-шатром — высочайшее из зданий Александровского кремля. Тихий смотрел — куда? Инок пытался отследить направление взора пустых серых глаз.
— Час до полночи остался.
— О чём это упырь бормочет?
Через миг опричник понял глупость своего вопроса. Конечно же, огромный циферблат с солнечным ликом. Византийские башенные часы на колокольне — гордость Слободы.
— Время идёт. И в груди моей тоже. Час до полночи. Старца лик вижу.
— Да он в бреду! Чернец! Принеси мешок, закрой ему баш…
Кромешник не договорил. Тихий, не меняя положения, ударом лба едва ли не вогнал нос внутрь его черепа. Булькая кровью, тот грохнулся на лестницу и покатился к подвалу, попутно ударившись затылком о ступень.
— Освободи меня, инок.
Александр рванулся вниз, достал из-под кафтана стражника кинжал редкой персидской стали. Путы упали на землю.
— Помоги в час до полночи вину искупить.
— О чём ты, Тихий? Не понимаю.
— Время в груди. Сердце снова бьётся. Помню Тверь, потом всё — как пелена. Когда увидел я на звоннице ход часов, так и память вернулась. Ожило сердце железное. Ведёт, а не знаю, куда. Помоги уйти, инок!
— Не разумеешь ты, где мы, Тихий! — всплеснул истощавшими руками монах, — слобода Александрова, опричнины главная крепость! Стража ночная сбежится скоро, дюжины их, не сладишь со всеми!
— Разумею я, всё разумею! Я сам здесь служил. Злодействовал с ними вместе, но что именно учинил, упомнить не могу!
Чернобородый опричник заворочался. Инок призывно кивнул в его сторону, намекая, что нужно устранить угрозу, за что потом корил себя. Ведь его осадил сам Тихий:
— Не нужно больше душегубства. Не убью больше образ Божий. Не жажду я крови и смерти, уйти лишь хочу, пути свои исправив.
И они спустились в оружейную.
— Возьми и меч, Тихий, молю тебя. Чую, понадобится.
— Я уже говорил.
— Рубить не только людей можно. И кинжал возьми опричный. Нельзя мне его держать при себе.
Тихий поглядел на инока с удивлением. Затем доверительно кивнул.
Через минуты вся Слобода кипела. Едва проснувшиеся, но оттого не менее опасные, кромешники сбегались к собору и колокольне. С факелами, пищалями, луками, бердышами. Залаяли охочие до крови псы.
— Держи! Хватай! Упы-ырь сбегает! Держи-и!
Поначалу Тихого не могли отличить от одного из своих: на нём был снятый с чернобородого синий кафтан. Это дало ему несколько мгновений. «Упырь» направлялся к звоннице своим размеренным чеканным шагом. Теперь раздались крики.
— Гггтовсь! Зар-ряжай!
Не менее шестерых опричников стали запыживать заряд. Тихий потянулся к поясу. Вынул он не клинок, а два тугих свёртка с яблоко размером. В один миг ударил обоими о брусчатку. Огнекамень выдал искру, поджигая плотно сбитые, пропитанные горючим маслом, травы. Выстрелы опричных рушниц потерялись в сером, пахнущем полынью, дыме, вскоре заполонившем всю площадь.
Пока воины с бердышами и саблями продирались сквозь дым, Тихий уцепился за край крыши кошкой с хитрым рычагом: заводной механизм помогал быстро подниматься наверх. Александр смастерил устройство для помощи в осаде, на основе соловецкого хлебного подъёмника. Кромешникам замысел пришёлся по нраву: захватывать города они обожали.
— Взлезает прям на крышу!
— И не боится!
— С колокольни не уйдёшь, нечистый! Ты как зверь загнан!
Что-то неестественное виделось в строении тела, влезшего наверх. Раньше молодец выглядел жутким, но статным — а теперь словно горб на спине отрастил.
Тихий скинул кафтан, оставшись в плотно прилегающем кожаном доспехе с железными набивками. От хребта до кистей к его телу прилегали тонкие доски и легчайшие латунные перекрытия. Из-за пазухи беглец вытащил лёгкую белую личину, напоминающую череп, со стёклышками на глазах — улучшенный образец старой. Затем расправил руки и прыгнул вниз.
Несколько лет назад холоп Микитка решил смастерить крылья для полётов. Прыжок с колокольни он совершил на глазах государя. Кто-то пустил слух, что священники из ненависти к наукам подсказали Иоанну Васильевичу казнить русского Икаруса, посадив на бочку с порохом. Филипповцы знали: это не так. Что стало с холопом, Александр не ведал точно. Может, и обозлился царь: но по своей воле, батюшки казни не требовали. Другие говорили, что разбился Микитка, чуть перелетев стены, потому и опыты запретили повторять.
Пока в Слободу не привезли филипповцев.
На этот раз получилось лучше. Искусно сложенные детали развернулись в крылья по четыре аршина — больше, чем у любой птицы. Тонкая кожа, как перепонки нетопыря, держала тело Тихого на воздухе. Под ошарашенные и злобные вопли опричной толпы воин в чёрном перемахнул в половине сажени над стеной, летя в сторону речки Серой.
Толпа с собаками, факелами и во всеоружии, пустилась к вратам. Оставалось надеяться, что Тихий достаточно быстр. После пережитого Александр в этом мало сомневался. Пока все были заняты, монах зарыл разрезанные верёвки Тихого. Хотя понимал, что при желании его прикончат и без доказательств.
Потом опричники вернулись. Били его, выпытывали — кто отпустил упыря. Инок твердил, что Тихий сам порвал верёвки и украл кинжал. До выяснения оставили монаха на хлебе и воде, периодически допрашивая и поколачивая. Не убивали: для науки был потребен. Александр принимал побои и молился. Не только об избавлении, но также и благодарственно.
Ведь экипаж из Москвы так и не приехал.
VI. ЛИБЕРЕЯ
Отец Георгий открыл глаза, когда почувствовал запах копоти. Кто-то зажёг свет в узилище. Священник ожидал в сотый раз увидеть мерзкое тощее лицо иноземного надзирателя, что снова станет бить его, напоминать о прошедших бедах, хулить православную веру.
Около десяти дней назад — священник потерял счёт времени — приспешник царского «лекаря» отлучился, дав отцу Георгию передышку, возможно, последнюю в его земной жизни. Как одержимый слуга твердил, что его хозяин нашёл ключ к великим тайнам.
Но в палату вошёл отнюдь не тюремщик. Это был высокий и худой, боевито сложенный мужчина в чёрном кожаном доспехе и личине, схожей с черепом. Он быстро, но размеренно, как ходят шестерёнки в хитроумных изобретениях, передвигался по мастерской государева колдуна.
Когда-то это место звалось библиотекой: здесь были собраны богословские и светские труды многих поколений, привезённые бабкой нынешнего царя — гречанкой Софьей. Потом к ним добавились и иные труды. Нынешний хозяин любил не веру Христову и не согласную с ней науку, а разновсяческое чернокнижие. Он привосокупил к сокровищам библиотеки колдовские фолианты со всех концов света: иудейские, европейские, персидские, даже из далёкой Индии.
Гость высвечивал огоньком до боли знакомые отцу Георгию предметы. Пучки сушёных дурно пахнущих трав. Банки, колбы и змеевики. Распотрошённые тела домашних и диких птиц, нетопырей, гадюк. Бумаги со звёздными схемами. Громоотвод для сбора «небесного огня». Подопытные тела людей.
Священник не был уверен — живые они, мёртвые или в каком-то пограничном состоянии. Люди с головою лошади, пса, свиньи. Ещё один с истыканным гвоздями черепом — будто насмешка над терновым венцом. В углу — следующий, с крюком и топором вместо ладоней.
Гость не испугался этих тел. Просто понёс источник света дальше, остановился у стола, начал перебирать рисунки и записи ворожея.
— Что же это? — заговорил незнакомец, — про железное сердце пишут! Это обо мне! Тот меня разыскивает, кто здесь живёт!
Отец Георгий начал всхлипывать. Беды прошлых месяцев, унижения, пытки, очередное созерцание трупов, расшатали его душевный строй до крайности.
— Кто здесь? Это ты, старец, тут работаешь? Уж не ты сие писал?!
Пленник не успел ответить. Свечою на бронзовой подставке, изображающей главу то ли ящера, то ли козла, гость осветил оковы, потом и его лицо. Рука со свечой затряслась.
— Ты был в моей прошлой жизни.
— Кто ты? Кто ты, господин хороший?
— Я вспомнил. Отче.
Личина гостя упала на прелое сено, служившее пленнику постелью. Священник сухо заплакал. Тихий упал на колени, закрыв ладонями свой природный лик. В таком положении пребывали они несколько минут, но время для обоих растянулось в вечность.
— Настасью мою ты… прямо в церкви… непорочна была… а она потом в реку…
— Не говори, отче, не береди душу. Я и сам теперь помню…
— Ты самый младой опричник был. Слышал я, как подговаривали старшие девицу попортить! Главарь ваш, Ванька, смеялся всё. После поняли они, что слишком велико бесчинство, убоялись Бога и царя! Бросили тебя соратники. А я проклял. Сказал: словно Каин, не найдёшь ты покоя! Не должен священник проклинать… благословлять обязан, даже врага, как Господь на крестном пути! Наказание мне за это от Господа — плен от царского ворожея!
— Да кто же не проклянёт за такое! Но постой. Ворожей послал за мной? Кто он?
— Елисей Бомелиус его звать, из фрягов. Но не латинской и не лютеровой веры даже. Зовёт он себя лекарем, а на деле волхв, слуга диавола! Разыскал Елисей село, где всё произошло… церковь, жёнку мою взял, стал пытать. Требовал, чтобы и других я так проклинал! Матушку мою… опричников заставил… чтоб возненавидел я их! Не понимает колдун, чем Господня сила отличается от колдовства!
— Для чего ему это, отец?
— Хочет много таких, как ты. С каиновой печатью. Опричников знатных сейчас царь казнит. Бомелиус желает Иоанну Васильевичу новых воинов дать. Сильных, не спящих, чтоб боли и мук совести не чуяли. Сколько тел собрал, видишь? Зельями их поит, читает слова нечестивые, молнией пытался бить… Запытает он меня, запытает! Не могу проклинать я! И не желаю!
— Не сокрушайся. Господь нас свёл к вящей славе, отче. Отпусти грехи мои, припомнил я их, и кровью сердце обливается. Хоть и железное.
Отец Георгий непонимающе поглядел на гостя.
— Уж миг до полночи остался мне.
Воин разбил оковы батюшки клинком. Из меча и опричного кинжала сделали крест. Епитрахилью стал отрыв материи с заляпанной зелиями скатерти. Евангелие нашлось на полках библиотеки: не все духовные книги выкинул Елисей.
И Тихий покаялся. Вспомнил все злодеяния с того мига, как стал опричником. Те, за которые проклятие получил. Как крестьянина сгубил на скудельнице. Что делал под Тверью — батюшка здесь нахмурился, не зная, было ли то беззаконием или защитой ближнего. Но на всякий случай и это рассказать не помешало. Про Новгород, где искал врага, не разбирая лиц. Покаялся и в том, что не ценил Александра, спасителя своего. А потом и имя, в крещении данное, припомнил. Только попросил не говорить его людям. Выплакал ещё слёз, просветлел, поцеловал книгу и крест.
— Отче, я вместо вас сейчас старца увидел. Того, кто мне разум вернул на севере, в монастыре оружейников.
Священник по-прежнему не понимал.
— Железное сердце он мне вправил в грудь. Будто часы заведённые. Отбивают они своё. Скоро сердце у меня живым станет, а потом затихнет.
— Сын мой, больно тебе?
— Телу больно. Прежде я ран не чуял, а нынче все заныли. Но на душе, батюшка, легко, благодатно. Вышли из меня бесы. И сердце железное не нужно.
— Ты беги, беги отсель, у монахов спасайся! — воскликнул отец Георгий, — хватятся нас скоро! Придёт Елисей, убьёт меня, да чего мне жить! Без дочки, без супруги… полвека не разменял, а седой весь…
В глубине палат ворожея что-то зашуршало.
— Это ты беги, отче. Инока Александра найди! Из Соловецкой обители, монах учёный, держат его опричники в Слободе.
Несколько ртов издали стон из темноты. Или рык? Или хрюканье?
— Возьми, отец, Евангелие! Других книг не трогай!
— Да как же ты здесь?
— Не одними словами искупление даруется. Беззаконие моё к небу вопиет. Нечистые не в теле моём, но рядом бродят. Не дам я им на свет Божий вылезти. Опричник, как говорили нам главари, очищать мир должен. Только они невинных много карали. Мир не чище становился, а темнее. Буду я опричником свободы, свободы в Господе.
Тихий поднял отца Георгия за плечи и грубовато направил к выходу. На этот раз опричник был без личины. Священник обернулся, увидел за спиной воина движущиеся тела. С бычьей головой, собачьей, кабаньей. С истыканным гвоздями черепом, железками вместо рук, и другие, не менее мерзкие.
— И поймет с собою седмь иных духов лютейших себе… — шептал батюшка, отступая к выходу, — спаси, Господи, помоги, не оставь раба твоего…
Меч ударил по масляной лампе. Сено вспыхнуло, за ним дерево и бумага. Уходящие вдаль ряды бесценных фолиантов стали пылающим коридором. Взрывались разноцветными огоньками склянки с зельями. Человек, чьё имя отец Георгий никому не рассказал, двинулся на чудищ с перекрещенным мечом и кинжалом. Затем развёл клинки. Дальнейшее поглотили пламя и дым.
Отец Георгий открыл глаза, когда почувствовал запах копоти. Кто-то зажёг свет в узилище. Священник ожидал в сотый раз увидеть мерзкое тощее лицо иноземного надзирателя, что снова станет бить его, напоминать о прошедших бедах, хулить православную веру.
Около десяти дней назад — священник потерял счёт времени — приспешник царского «лекаря» отлучился, дав отцу Георгию передышку, возможно, последнюю в его земной жизни. Как одержимый слуга твердил, что его хозяин нашёл ключ к великим тайнам.
Но в палату вошёл отнюдь не тюремщик. Это был высокий и худой, боевито сложенный мужчина в чёрном кожаном доспехе и личине, схожей с черепом. Он быстро, но размеренно, как ходят шестерёнки в хитроумных изобретениях, передвигался по мастерской государева колдуна.
Когда-то это место звалось библиотекой: здесь были собраны богословские и светские труды многих поколений, привезённые бабкой нынешнего царя — гречанкой Софьей. Потом к ним добавились и иные труды. Нынешний хозяин любил не веру Христову и не согласную с ней науку, а разновсяческое чернокнижие. Он привосокупил к сокровищам библиотеки колдовские фолианты со всех концов света: иудейские, европейские, персидские, даже из далёкой Индии.
Гость высвечивал огоньком до боли знакомые отцу Георгию предметы. Пучки сушёных дурно пахнущих трав. Банки, колбы и змеевики. Распотрошённые тела домашних и диких птиц, нетопырей, гадюк. Бумаги со звёздными схемами. Громоотвод для сбора «небесного огня». Подопытные тела людей.
Священник не был уверен — живые они, мёртвые или в каком-то пограничном состоянии. Люди с головою лошади, пса, свиньи. Ещё один с истыканным гвоздями черепом — будто насмешка над терновым венцом. В углу — следующий, с крюком и топором вместо ладоней.
Гость не испугался этих тел. Просто понёс источник света дальше, остановился у стола, начал перебирать рисунки и записи ворожея.
— Что же это? — заговорил незнакомец, — про железное сердце пишут! Это обо мне! Тот меня разыскивает, кто здесь живёт!
Отец Георгий начал всхлипывать. Беды прошлых месяцев, унижения, пытки, очередное созерцание трупов, расшатали его душевный строй до крайности.
— Кто здесь? Это ты, старец, тут работаешь? Уж не ты сие писал?!
Пленник не успел ответить. Свечою на бронзовой подставке, изображающей главу то ли ящера, то ли козла, гость осветил оковы, потом и его лицо. Рука со свечой затряслась.
— Ты был в моей прошлой жизни.
— Кто ты? Кто ты, господин хороший?
— Я вспомнил. Отче.
Личина гостя упала на прелое сено, служившее пленнику постелью. Священник сухо заплакал. Тихий упал на колени, закрыв ладонями свой природный лик. В таком положении пребывали они несколько минут, но время для обоих растянулось в вечность.
— Настасью мою ты… прямо в церкви… непорочна была… а она потом в реку…
— Не говори, отче, не береди душу. Я и сам теперь помню…
— Ты самый младой опричник был. Слышал я, как подговаривали старшие девицу попортить! Главарь ваш, Ванька, смеялся всё. После поняли они, что слишком велико бесчинство, убоялись Бога и царя! Бросили тебя соратники. А я проклял. Сказал: словно Каин, не найдёшь ты покоя! Не должен священник проклинать… благословлять обязан, даже врага, как Господь на крестном пути! Наказание мне за это от Господа — плен от царского ворожея!
— Да кто же не проклянёт за такое! Но постой. Ворожей послал за мной? Кто он?
— Елисей Бомелиус его звать, из фрягов. Но не латинской и не лютеровой веры даже. Зовёт он себя лекарем, а на деле волхв, слуга диавола! Разыскал Елисей село, где всё произошло… церковь, жёнку мою взял, стал пытать. Требовал, чтобы и других я так проклинал! Матушку мою… опричников заставил… чтоб возненавидел я их! Не понимает колдун, чем Господня сила отличается от колдовства!
— Для чего ему это, отец?
— Хочет много таких, как ты. С каиновой печатью. Опричников знатных сейчас царь казнит. Бомелиус желает Иоанну Васильевичу новых воинов дать. Сильных, не спящих, чтоб боли и мук совести не чуяли. Сколько тел собрал, видишь? Зельями их поит, читает слова нечестивые, молнией пытался бить… Запытает он меня, запытает! Не могу проклинать я! И не желаю!
— Не сокрушайся. Господь нас свёл к вящей славе, отче. Отпусти грехи мои, припомнил я их, и кровью сердце обливается. Хоть и железное.
Отец Георгий непонимающе поглядел на гостя.
— Уж миг до полночи остался мне.
Воин разбил оковы батюшки клинком. Из меча и опричного кинжала сделали крест. Епитрахилью стал отрыв материи с заляпанной зелиями скатерти. Евангелие нашлось на полках библиотеки: не все духовные книги выкинул Елисей.
И Тихий покаялся. Вспомнил все злодеяния с того мига, как стал опричником. Те, за которые проклятие получил. Как крестьянина сгубил на скудельнице. Что делал под Тверью — батюшка здесь нахмурился, не зная, было ли то беззаконием или защитой ближнего. Но на всякий случай и это рассказать не помешало. Про Новгород, где искал врага, не разбирая лиц. Покаялся и в том, что не ценил Александра, спасителя своего. А потом и имя, в крещении данное, припомнил. Только попросил не говорить его людям. Выплакал ещё слёз, просветлел, поцеловал книгу и крест.
— Отче, я вместо вас сейчас старца увидел. Того, кто мне разум вернул на севере, в монастыре оружейников.
Священник по-прежнему не понимал.
— Железное сердце он мне вправил в грудь. Будто часы заведённые. Отбивают они своё. Скоро сердце у меня живым станет, а потом затихнет.
— Сын мой, больно тебе?
— Телу больно. Прежде я ран не чуял, а нынче все заныли. Но на душе, батюшка, легко, благодатно. Вышли из меня бесы. И сердце железное не нужно.
— Ты беги, беги отсель, у монахов спасайся! — воскликнул отец Георгий, — хватятся нас скоро! Придёт Елисей, убьёт меня, да чего мне жить! Без дочки, без супруги… полвека не разменял, а седой весь…
В глубине палат ворожея что-то зашуршало.
— Это ты беги, отче. Инока Александра найди! Из Соловецкой обители, монах учёный, держат его опричники в Слободе.
Несколько ртов издали стон из темноты. Или рык? Или хрюканье?
— Возьми, отец, Евангелие! Других книг не трогай!
— Да как же ты здесь?
— Не одними словами искупление даруется. Беззаконие моё к небу вопиет. Нечистые не в теле моём, но рядом бродят. Не дам я им на свет Божий вылезти. Опричник, как говорили нам главари, очищать мир должен. Только они невинных много карали. Мир не чище становился, а темнее. Буду я опричником свободы, свободы в Господе.
Тихий поднял отца Георгия за плечи и грубовато направил к выходу. На этот раз опричник был без личины. Священник обернулся, увидел за спиной воина движущиеся тела. С бычьей головой, собачьей, кабаньей. С истыканным гвоздями черепом, железками вместо рук, и другие, не менее мерзкие.
— И поймет с собою седмь иных духов лютейших себе… — шептал батюшка, отступая к выходу, — спаси, Господи, помоги, не оставь раба твоего…
Меч ударил по масляной лампе. Сено вспыхнуло, за ним дерево и бумага. Уходящие вдаль ряды бесценных фолиантов стали пылающим коридором. Взрывались разноцветными огоньками склянки с зельями. Человек, чьё имя отец Георгий никому не рассказал, двинулся на чудищ с перекрещенным мечом и кинжалом. Затем развёл клинки. Дальнейшее поглотили пламя и дым.
Заключение. СОЛОВКИ
Вот снова приближается зима, лета семь тысяч сто сорокового, однако над Островами солнечно, и даже трава не пожухла, храни наш дом Господь, дарующий братии разум. Двигает мельницы вода в протоках, питает огороды наши. Сейчас, когда миновали годы смуты и безвластия, я, смиренный инок Александр, могу написать свой рассказ. Прости, Христе Боже, не обессудьте, люди, ежели в чём погрешу на старости лет. Не желал я ранее рассказывать историю эту, дабы душу не смутить зрелищем крови и смерти. Да теперь сам уж готовлюсь к могиле, вот и хочу потомкам передать, что молодым застал.
Тяжки были месяца после бегства Тихого. Не разумею, как выдержал я побои и допросы опричников. Через год, в лето семь тысяч семьдесят девятое, потерпев поражение от татар поганого Девлет-Гирея, кромешники разочаровали государя. Драться-то на поле брани — не крестьян грабить. Бог им судья. Бомелий дольше был в любимцах у царя — но и он смерть свою нашёл в темнице, чему я, смиренный раб Христов, не могу не порадоваться. А через два года после того Иоанн Васильевич в связи с гибелью сына, о коей ходят мрачные слухи, покинул Александровскую слободу.
Владыку Филиппа почитают в народе святым, иконы с ним пишут. Боюсь, не доживу я до прославления его всей поместной церковью. Верю, что Господь расставит всё по местам.
Будучи свободным, встретил я вдового иерея Георгия. Рассказал он мне, кем был Тихий — только имени не назвал, обещание исполняя. Отец Георгий преставился полтора десятка лет тому назад в нашей Соловецкой обители, монахом с именем Геннадий. Обычным чернецом оставался, не пожелал филипповцем быть: говорил, что видел тёмную сторону разума человечьего. Работал на кухне да в огороде. Горя он за жизнь хлебнул немало, со мною тоже поделился. Передал я его бедствия столь кратко, чтобы стал понятен ужас вины Тихого, но дабы не смущать людей сверх меры.
Не уверен я, сколько правды, а сколько домысла, в его рассказе о том, как закончил земную жизнь мой мимолётный союзник. Быть может, неспокоен был умом отец Геннадий, и приукрасил чего? А ежели нет, значит, бывший душегуб всю нашу Русь спас от власти волхвов и нашествия бесов. Да не буду углубляться в размышления, не хочу Духа похулить сомнением или в прелесть впасть.
Царская библиотека, что звалась Либереей, сгорела. Не знаю я, где была она, и отец Георгий не запомнил. Грядущие поколения, быть может, искать её примутся. Но лучше им не ведать, что за книги на тех полках затесались в числе обычных.
Крылья рукотворные, очки ночные, дымные заряды, кошки для осады — многое сгинуло вместе с Тихим. Говорят, в Италии мастер изобрёл пищаль, что три раза подряд бьёт, как железные мастера полвека назад сделали. Люди, разумом пользуясь, ещё создадут немало диковин.
Может, когда-то и железное сердце клепать научатся. Не знаем мы, кем старец был, действительно ли грудь мёртвую он открыл и часы туда вправил — аль было это поучение для кающегося грешника? И славно, что не отгадаем мы, дабы не нашлось тех, кто захочет людей создавать без воли Господа, а проклятья сделает ремеслом. И неважно, сердце твоё в груди плотяное или железное — главное, в духовном сердце покаяние отыскать.
Вот снова приближается зима, лета семь тысяч сто сорокового, однако над Островами солнечно, и даже трава не пожухла, храни наш дом Господь, дарующий братии разум. Двигает мельницы вода в протоках, питает огороды наши. Сейчас, когда миновали годы смуты и безвластия, я, смиренный инок Александр, могу написать свой рассказ. Прости, Христе Боже, не обессудьте, люди, ежели в чём погрешу на старости лет. Не желал я ранее рассказывать историю эту, дабы душу не смутить зрелищем крови и смерти. Да теперь сам уж готовлюсь к могиле, вот и хочу потомкам передать, что молодым застал.
Тяжки были месяца после бегства Тихого. Не разумею, как выдержал я побои и допросы опричников. Через год, в лето семь тысяч семьдесят девятое, потерпев поражение от татар поганого Девлет-Гирея, кромешники разочаровали государя. Драться-то на поле брани — не крестьян грабить. Бог им судья. Бомелий дольше был в любимцах у царя — но и он смерть свою нашёл в темнице, чему я, смиренный раб Христов, не могу не порадоваться. А через два года после того Иоанн Васильевич в связи с гибелью сына, о коей ходят мрачные слухи, покинул Александровскую слободу.
Владыку Филиппа почитают в народе святым, иконы с ним пишут. Боюсь, не доживу я до прославления его всей поместной церковью. Верю, что Господь расставит всё по местам.
Будучи свободным, встретил я вдового иерея Георгия. Рассказал он мне, кем был Тихий — только имени не назвал, обещание исполняя. Отец Георгий преставился полтора десятка лет тому назад в нашей Соловецкой обители, монахом с именем Геннадий. Обычным чернецом оставался, не пожелал филипповцем быть: говорил, что видел тёмную сторону разума человечьего. Работал на кухне да в огороде. Горя он за жизнь хлебнул немало, со мною тоже поделился. Передал я его бедствия столь кратко, чтобы стал понятен ужас вины Тихого, но дабы не смущать людей сверх меры.
Не уверен я, сколько правды, а сколько домысла, в его рассказе о том, как закончил земную жизнь мой мимолётный союзник. Быть может, неспокоен был умом отец Геннадий, и приукрасил чего? А ежели нет, значит, бывший душегуб всю нашу Русь спас от власти волхвов и нашествия бесов. Да не буду углубляться в размышления, не хочу Духа похулить сомнением или в прелесть впасть.
Царская библиотека, что звалась Либереей, сгорела. Не знаю я, где была она, и отец Георгий не запомнил. Грядущие поколения, быть может, искать её примутся. Но лучше им не ведать, что за книги на тех полках затесались в числе обычных.
Крылья рукотворные, очки ночные, дымные заряды, кошки для осады — многое сгинуло вместе с Тихим. Говорят, в Италии мастер изобрёл пищаль, что три раза подряд бьёт, как железные мастера полвека назад сделали. Люди, разумом пользуясь, ещё создадут немало диковин.
Может, когда-то и железное сердце клепать научатся. Не знаем мы, кем старец был, действительно ли грудь мёртвую он открыл и часы туда вправил — аль было это поучение для кающегося грешника? И славно, что не отгадаем мы, дабы не нашлось тех, кто захочет людей создавать без воли Господа, а проклятья сделает ремеслом. И неважно, сердце твоё в груди плотяное или железное — главное, в духовном сердце покаяние отыскать.
© All Right Reserved. ПКБ Inc.
Иллюстрации:
Михаил Нестеров, Соловецкий цикл.
Михаил Авилов, «Опричники в Новгороде».
Леонардо да Винчи, «Витрувианский человек».
Codex Gigas.
http://www.nachalka.com/photo/v/history/starina/IMG_0011.JPG.html
https://lihhatsov-v-pr.livejournal.com/279914.html
https://www.hotpng.com/free-png-clipart-hgwxn
