Февраль 1244, восточные предгорья Пиренеев

– Грузите мертвых на телегу!

Бриан Арно снял подшлемник, оголив грубо остриженные волосы соломенного цвета. Даже на юге Франции не особенно жарко в начале весны, но собираясь в спешке на бой, рыцари изрядно взмокли.

К драке они не поспели. Часть дозорных сбежали, а остальных перед этим убили. Двух молодчиков в кожаных доспехах и пожилого здоровяка в стеганке кинули без почестей на февральский снег. Рубили, впрочем, не ожесточенно – Бриан увидел на каждой жертве лишь одно или два ранения.

«Все же бывшие товарищи»

Беглецы забрали у бывших товарищей оружие, щиты, запас воды и пищи. Сколько уж смогли унести: размокший овес из мешков теперь доставался воронам.

Подобные отряды были ополченцами из местных, но одни выбрали служить Святому Престолу, другие – бежать в замок проклятых еретиков. Распространенная беда среди наспех призванных крестьян Лангедока. Гоняться за каждым отступником – задача не из легких: лагеря осаждающих были раскиданы по всем предгорьям на удалении друг от друга.

Бриан Арно являлся уроженцем Сореза. Он приходился родственником одному из клириков, убитых в Авиньоне полтора года назад. Рыцарь тогда не успел прийти на подмогу двоюродному брату. Не то, чтобы они были особенно близки, но обиды такого рода смываются лишь кровью. Бриан был уверен, что никогда не перейдет на сторону врага, засевшего ныне на высоте шестисот туазов от земли.

Секрет стойкости Монсегюра, логова еретиков, в непомерной гордыне называвших себя «добрыми людьми» и «чистыми», крылся отчасти в его расположении, с другой стороны – в любви местных жителей к осажденным. Не только простых трудяг, но и многочисленного дворянства, снабжавшего то тайно, то открыто, замок пропитанием, водой, оружием и всем прочим.

Однако ни одной причиной из названных нельзя было объяснить, как менее пятисот человек успешно держат осаду против тысяч рыцарей. Причем едва ли не половина защитников была чужда военному ремеслу – клирики либо крестьяне.

Обычно рыцари брали крепости «чистых» гораздо быстрее. Термес и Минерва сдались через шесть недель: это были высшие достижения еретиков. Монсегюр же стоял почти год. Его обитатели совершали вылазки в самые удобные и безопасные моменты. Дошло до неслыханной наглости: еще в прошлом мае шесть жителей горной крепости, из которых четверо – еретическое духовенство, спокойно прошли через заставы осаждающих, чтобы лишь «преломить хлеб» с другими вероотступниками в Кассоне. Когда епископ Альби приказал установить передовую машину – катапульту, – для обстрела вражеских стен, через несколько недель инженер-перебежчик де Баккалариа, умудрился создать еще более мощную у стен Монсегюра.

Зима терзала голодом прекрасную Францию, но в крепости, похоже, еды было больше, чем в промозглых рыцарских лагерях, день за днем коптивших небо кострами на сырых дровах.

Мир бывал странным, когда речь шла о выживании. Бриан в такие моменты часто вспоминал куплет почившего братца, сочиненный, само собой, до принятия сана. В молодости они оба были трубадурами. Если бы ересь «чистых» застигла их тогда, может, Бриан вместе с родственниками, сейчас сидел бы с другой стороны крепостных стен. Примерно об этом – непостижимости судьбы, – и была песенка.

Ты можешь пить и морды бить

И с девками резвиться

Сокровищ горы получить

А, может, разориться

Нырнуть на дно, взойти на пик

Пройти всех стран дороги

Но только не узнаешь миг

Когда протянешь ноги!

Усмехнувшись, Арно отметил про себя более серьезную мысль: время измора кончилось, сиру дез Арсизу пора поторопиться.

Замок Монсегюр, ночь на 1 марта 1244

Рамон де Перелла со смесью радости и тоски смотрел, как девушка в постели робко откусывает от краюхи хлеба. Закашлявшись, будто еда стала ей чуждой, дочь спешно сняла неудобство в горле глотком воды.

– Мне хватит отягощать тело, благородный отец.

Сир Рамон вздохнул. Эсклармонде недавно стало девятнадцать, но ей не были свойственны женственные очертания тела, а неприязнь к пище делала юную деву совсем уж воздушной. Называть ее девой было совершенно справедливо, ведь дочь коменданта Монсегюра, имя которой значит «Свет Миру», посвятила себя вместо брачной жизни – общению с Высшей Силой.

«Если Господь где-то отбирает, то даст с лихвой в другой области» – часто повторял духовник леди Переллы, отец-совершенный Бертран.

Эсклармонда поправила одеяло, потянулась. Поколебались волной рыжевато-русые локоны – на вольном Юге распущенные волосы не считались признаком блудницы. У девушки они отросли так, что могли спуститься едва ли не до колен, если бы дочь коменданта встала на ноги. Увы, она не могла. Да и руки девочки, тонкие, как ветви осины, перетянутые сухой кожей, не способны были долго пребывать в движении. Все это возмещалось способностями юной девы к прорицанию.

«Постоянное питье вина без достойной пищи может быть опасным»

Рамон попробовал мысль на вкус. Она казалась с одной стороны кощунственной. С другой – таинство совершенных не являлось косным ритуалом, как у господствующей церкви, и не существовало запрета на его обсуждение. К чему бояться сомнений, когда напиток из Чаши действительно усиливал врожденную чувствительность Клари к тонким материям?

«Усиливал – и вместе с тем заставлял ее таять»

Перелла напряженно потер яблочко меча, который неотступно носил при себе, подчеркивая тем самым достоинство главы замка.

Ему, дворянину и воину, не всегда был доступен ход мыслей Совершенных – жрецов Света и Чаши. Честно говоря, иногда они откровенно пугали Рамона. Будучи изможденными и ходя вечно в черных рясах, «добрые люди» должны были напоминать первых христиан в пику папским сибаритам, однако образ получался слишком уж мрачным.

Немного пугала Рамона и Чаша, покрытая узорами в виде шипастых лоз и лепестков с сидящими на них пчелами и выступающим меж растений узким женским ликом. Блики от свечей вокруг помоста придавали Даме на Чаше черты, схожие то ли с птичьими, то ли какого-то диковинного насекомого.

Если бы Чашу не даровала хранительница замка, Эсклармонда Великая, по чьей просьбе Рамон строил Монсегюр, и в честь кого назвал дочь, – он бы сам сдал реликвию в руки ненавистных антихристовых инквизиторов.

– Почтенный отец! Сегодня ко мне прилетала бабушка!

Перелла вздрогнул, ловя дочь на чтении мыслей. В какой уже раз?

Бабушкой Клари называла свою старшую тезку, хотя кровного родства меж ними не было.

– Как обычно, через окно, – тонкая ручка потянулась к узкому вырубленному проему, обрамленному бронзовыми подсвечниками, – она влетела словно огонек, а потом стала птицей... такой, которая ест мертвых. А лицо было обычное, самой Бабушки. У нее не было глаз, потому, что ты не видишь опасности.

Рамон представил, как гриф с безглазой головой графини де Фуа сидит у изголовья его дочери. В отличие от Эсклармонды-младшей, он помнил, как выглядела великая проповедница. Она была красива и величава, за что получила в народе звание «женщины-папы». Довольно странная игра слов, отмечал про себя Перелла, ведь как дама может быть отцом?

Его же дочь могла видеть «бабушку» и без личной встречи.

– Отец! Отец! Можно мне к любимой сестрице? – с лестницы донжона раздался звонкий голос Жордана.

Десятилетний наследник коменданта, единственное его дитя мужского пола, вбежал в комнату, и присутствие мальчишки развеяло тяжелые мысли Рамона.

Следом воин услышал неторопливые шаги, затем узрел черный капюшон. Это был епископ Бертран.

– Сир Перелла. Настал час духовной беседы совершенных с Девой Света. Младшее дитя, тебе стоит уйти.

Мальчик насупился. Да и сам командор тоже.

– Отец Бертран, я бы хотел поговорить о ее...

– Если у вас есть нужда в духовной беседе, пройдите в святилище, защитник Монсегюра. Совершенный Сеин Итал сейчас там.

Сеин Итал был самым таинственным среди жрецов «чистых». Неизвестно, откуда пришел он в Монсегюр. Одни говорили, он постился двадцать лет на безжизненной скале, питаясь дождевой водой и приносимыми ветром листьями. Другие – что это бывший епископ откуда-то с Британских островов, осознавший пагубность церковных догм. Так или иначе, родословная Итала в книгах не значилась.

Нижний этаж донжона Монсегюра, то есть комнату под спальней Клари, занимало святилище – столь же аскетическое, как вся жизнь добрых людей. На помосте у окна, вырезанного в форме пятиконечной звезды, стояла Чаша, исполненная из металла с зелеными, пурпурными и золотистыми прожилками.



– Моя дочь снова видит смерть, – с порога заявил Рамон, спустившись в храм, – ведь стервятник это и значит? Вероятно, нам стоит озаботиться чем-то более весомым, чем зельеварение.

Человек в выцветшей от времени, но не рваной, рясе, повернул к нему безволосое лицо, по которому невозможно было определить возраст. Серо-зеленые одеяния Итала были покрыты блеклыми узорами из звезд и комет.

– Не забывай, защитник, что ты еще профан. Я ведь не учу тебя держать меч и щит.

– Лучше бы ты учил этому ополченцев, добрый человек.

– Воинское искусство – вынужденное зло мира сего. Истинное просвещение разума достигается не войной. Если мы будем махать железом, то перестанем отличаться от скотов, толпящихся внизу. Не страшись! Поражения не будет, защитник.

– Откуда такая уверенность? – Рамон потер яблочко меча.

– Мы покинем это место ранее.

– Покинем? Ты замышляешь побег? Это невозможно.

– Я не сказал – покинем замок. Место. Землю. Бегство можно совершить не только ногами, не так ли? Как наша Госпожа, которая летала голубкой. И даже более чудесно.

Речь Сеина поставила Переллу в тупик, и он ушел, задумав вернуться позднее.

Пора совершить кое-что еще.

Руки Рамона исчезли, но что-то за спиной поддерживает тело на небе. Крылья ангела? Не кощунственно ли представлять себя вестником Бога?

Монсегюр лежит внизу, среди песчаных склонов и купин изумрудных сосен. Пять углов, пять стен: корабль посреди волн зла.

Земля со всех сторон трескается и рушится. Полки римского антихриста на подходе!

Неведомая сила ударяет Рамона в спину, приближая, впечатывая лицом в полчища демонов. Клювы, клешни, клыки и рога, рвут его плоть, а пасти – едят. Командор чувствует себя тысячей кусков в желудках армии чудищ.

Прах. Он – тысячелетний прах мертвеца. Прах восстает, собираясь по крупицам. Как Бог создавал Адама, но в этот раз – он сам себя.

Рамон бы посмотрел на свои руки, но их нет, командор превратился в чистую душу без тела.

Почва и скалы вокруг замка опадают, и сам Монсегюр готовится ухнуть в бездну.

«Я должен удержать замок!»

«Прежний апостол говорил, что тела – это храмы Духа. Новый апостол знает, что и храмы – это тела.»

Знакомый голос Бертрана.

Рамон видит крепость насквозь. Поверхность камня – кожа, внутри стен – скелет. Верх донжона – черепная коробка. Внутри головы спит Дитя Света. Он не должен ее тревожить.

«Хозяйка приближается! Хозяйка снова с нами!» – еще один знакомый голос.

Все небо, от края до края, закрывают крылья птицы, более размашистые, чем созвездия. Голос раздается из ее живота, откуда вылезло лицо Сеина Итала с пятиконечными зрачками в огненных глазах. Голова же самой птицы принадлежит Эсклармонде де Фуа. Плоть разбитой скорлупой опадает с прекрасного лица его былой покровительницы, и он видит голову с овалами черных глаз, как у причудливого насекомого.

Из пасти того, что было Эсклармондой, вылетает туча пчел. Гул становится невыносим, хотя ушей у Рамона и нет. Сгущаясь, рой летит в сердце, пульсирующее на подземном уровне замка. Он пронизывает тело Монсегюра и свивается в спиральную дорогу. Вереница насекомых опоясывает летящую среди звезд крепость, изгибаясь так, как невозможно в настоящем мире.

Там, где сходятся две петли роя, блестит Чаша. Вино из нее, искрясь звездами, льется в бутыль, у которой дно закругляется так, что ведет обратно к горлышку. Мерцающая жидкость создает вечный круговорот. От летящего Монсегюра отслаиваются его тени и улетают во все стороны.

Из Чаши выпадает сверток. В нем, как в туго стянутых пеленках, заключено хрупкое белое тело. Сверток облепляют пчелы, оставляя на белой поверхности капли духовного меда. Красного, как кровь. Пленница внутри чувствует радость… и боль.

– Клари... Дочка! Свет мой!

– Отец! Враги здесь!

Рамон Перелла приходит в себя в спальне, на холодном полу. Вино совершенных вырывается из его желудка, орошает серые камни, впитывается в них, испуская дурно пахнущий пар.

«Профан! Профан! Профан!» – гремит в голове командора приговор, произнесенный голосом Сеина Итала.

Он потратил духовный мед, но увидел лишь бред умалишенного.

Только одно в потоке бреда было поразительно ясным.

– Враги здесь, – шепчет Рамон себе под нос и устремляется к лестнице, ведущей наверх.

Сегодня ночью в Святилище, было пусто. Совершенные ушли в подземные залы под небольшой часовней в середине крепости. Отсутствие жрецов в эту ночь и позволило Рамону испробовать «духовный эликсир», приготовленный ими ранее. Несколько бронзовых сосудов совершенные оставили в храме, уверенные, что никто не посмеет посягнуть на жидкость.

Вход в саму крипту, где находились жрецы в эту ночь, профанам был запрещен строжайше. К этому сословию «недостаточно просвещенных» относился и командор. Когда тридцать лет назад духовенство «чистых» предоставило Перелле чертежи будущего Монсегюра, крипта занимала там особое место.

Иногда Рамону казалось, что он не владелец замка, а какой-то наемный сторож при совершенных.

Перелла вспомнил сердце из видения. Оно было как раз под землей.

«Стоит наведаться вниз, даже если жрецы будут против. Но сперва – самое важное!»



– Дочь! Клари! С тобой все хорошо?

– Папа? Ты тоже почувствовал?

Вместо ответа Рамон зажег взятым на лестнице факелом свечи возле кровати дочки. Ее лицо в лунном свете было совсем пугающим, а в теплом рыжем, – покрасивело. Эсклармонда выглядела заплаканной, но по ее лицу невозможно было понять, слезы это горя или радости.

«Возможно, то и другое. Она ведь не от мира сего»

– Господин защитник, – раздалось за его спиной, – нам срочно нужна помощь Света Мира.

На пороге стояли в черных рясах Бертран де Марти, Раймон Эгюйе и его тезка Сен-Мартино. Сеина Итала с ними не было, отчего на сердце у командора немного полегчало.

– Оставьте мою дочь, у нее был кошмар, – полностью уверенный, что это так, сказал Рамон.

– Не кошмар, а знамение! – произнес Раймон Сен-Мартино своим гулким, будто созданным для проповедей, голосом.

– Леди Эсклармонда, пойдемте же, – протянул руку епископ Марти, – близится гроза, и ваша помощь спасет всех.

– Что гроза близится, видит и слепой! – неожиданно для себя рявкнул Рамон, – ваш замок придуман безумцами, он чудом выдержал эти месяцы! Французы давно в наших предместьях! Оставьте в покое мою девочку! Иначе вся мудрость не поможет вам выжить.

Командор положил руку на яблоко меча, но не стал его поглаживать, а на дюйм оголил клинок.

– Командор, вы не понимаете, на кону...

Договорить Бертрану не дал удар, заставивший всех, кроме лежащей в постели девы, покачнуться.

Катапульта французов достала до стены донжона. Значит, барбакан у центральных ворот окончательно перешел во владение врага.

Рамон в очередной раз проклял тех, кто создал главные ворота крепости в форме огромного портала, будто это собор на центральной площади многотысячного города.

Вероятно, им оставались считанные часы.

– Что ж, жрецы, если вы хотите защищать Монсегюр, но боитесь мечей, берите камни и палки, и бейте папских прихвостней! Вон отсюда!

– Посмотрим, что они смогут в настоящем бою, – сказал Перелла, провожая взглядом черные спины.

Количество выстрелов вскоре перевалило за дюжину.

– Это неважно. Наш бой проигран, дорогой отец. Сего не изменить.

Рамон повернулся к дочери. У ее подушки сидел стервятник, с мерзкой, розовой, как кишка, шеей, и обгорелым черепом на ней. По остаткам золотисто-рыжих волос и тиаре из белого золота он понял и без лица, кому принадлежит голова.

– Это она сказала?

Отец и дочь прекрасно поняли, о ком речь.

– Нет, папочка, это сказала я, – успокаивающе произнесла девушка.

16 марта 1244, подножие Монсегюра

– Драгоценный отец, это твое последнее слово?

– Да, я принял решение. Перед святым Христовым Крестом.

Рамон Перелла погладил хрупкую руку дочери, лежащей на сколоченных для нее носилках.

Наступал рассвет, красиво очерчивая сосны и скалы у подножия Горы. Слабо капал весенний дождь, словно природа плакала в такт происходящему. А вот от духовенства Монсегюра слез так и не дождались. Незадолго до того, как католики ворвались в крепость, двадцать пять жрецов сожгли себя.

Оставшимся защитникам папские посланцы дали полмесяца передышки. В эти две недели «чистые» вели себя крайне отстраненно, не сопротивляясь, но и не моля о пощаде.

Зачем католики позволили ненавистным врагам отсрочку? Рамон слабо понимал. По своему положению он не мог прямо обратиться к инквизиторам. Из слухов становилось понятно, что жителей Монсегюра не выпускают до некого «очищения». Говорили, что их ненависть к католикам вызвана тем, что они испытали на себе чародейство, искажающее ум. Нужно было время, чтобы оно «выветрилось».

Корба была сегодня холодна как никогда. Супруга Рамона Переллы оделась в синее платье до пят и накинула на голову капюшон, как у монахини. Ее безразличие было легко объяснимо: муж, по мнению дамы, смалодушничал. Сыграл роль и обряд consolamento, пройденный ей накануне. Ставшие совершенными, как известно, пребывали на границе миров.

Командор знал, откуда происходит их сила, но пока он находился в крепости, обстоятельно побеседовать о Чаше с инквизиторами не представлялось возможным. К тому же, выдай он свои предположения, пришлось бы говорить и о собственном опыте питья волшебного вина, а это могло привести к ненужным жертвам...

– Сердце мое плачет, что ты не с нами, отец. Тела бренны, а души пойдут за звезды, по мирам. Ты мог бы полететь с нами.

Клари насупилась, будто ей было не девятнадцать, а девять, и девочке не дали сладость.

Гремя цепями, мимо Рамона прошагал в колонне идущих на казнь Бертран де Марти. Он осунулся, что сделало его подбородок более острым и волевым. Лицо покрыла черная щетина.

Епископ «добрых людей» остановился рядом с бывшим командором.

– Профан останется профаном. Свинья не увидит в грязи жемчуг.

Дюжий надзиратель схватил Бертрана за рясу, готовясь грубо заставить идти дальше. Рамон оказался в неоднозначном положении. Мог ли он, как владелец замка, приказывать воину? Или, будучи лишь главным из побежденных, скромно просить?

Впрочем, противоречие разрешилось само. Узрев за спиной Переллы чье-то молчаливое разрешение, рыцарь отпустил епископа, и тот выступил из рядов осужденных.

Рамон тоже сделал шаг вперед. Он не хотел общаться с духовником дочери в минувшие «дни передышки», но все же они с Бертраном немало пережили вместе. Жрец заслуживал последней беседы, хотя бы и суровой.

– Де Марти, ответь. Почему ты идешь на костер, я понимаю. Но зачем другие сожгли себя перед штурмом? Почему моя дочь и жена это делают?!

– Мы видели то, что не постижимо для косных рабов князя мира сего. Духовный мед открыл наши сердца прошлому и будущему. Тебе такое и не снилось. Города из стекла и стали. Повозки, мчащие со скоростью быстрее королевского коня. Театральные зрелища на волшебном стекле. Полеты за звезды и создание людей в склянках. Твоя дочь видела прошлое и будущее лучше всех.

– Вы использовали молодую девушку и довели ее до безумия. Господь спросит с тебя за это на Суде.

– Время – это дорога, – прохрипел еретик, – дорога, которая изгибается, становясь своей изнанкой. Можешь такое вообразить? Когда-нибудь ученые мужи, что умнее вас, профанов, увидят эти очертания. Что до твоей дочери: она умела не только глядеть в будущее, но и передавать весть в прошлое. Есть только одна Эсклармонда. Свет Миру. Госпожа, которую забыли католики и церковь Востока. Она жила на этой горе тысячи лет. Ее почитали несмышленые, но в чем-то более мудрые, чем вы, язычники. Твоя дочь и есть та, кто заказал тебе строительство Монсегюра. Это не мы ее использовали, а она нас.

– Безумие! Это лишь бредовые видения! Ваша Чаша отравляет вино, делает его ядом для ума!

– Мы выживали почти год в крепости, построенной не для обороны. Делали вылазки, которые никто не мог заметить. Думаешь, где мы подсмотрели устройство катапульты? Украли чертежи? Нет... Духовное вино действенно, в отличие от «даров» закосневшей церкви! Это у тебя отравлен ум, трусостью! Если бы не она, мы бы сбросили оковы смерти!

– Польза – еще не значит добро. А смерть иногда – благо. Для тебя уж точно, волхв.

Командор Перелла больше не хотел звать Бернара «отцом».

– Не нужно нравоучений, предатель. Они все сгорят, как бренная плоть на костре. Время умирать.

И епископа еретиков увели к разложенным охапкам дров. Дальнейшего Рамон не наблюдал, уезжая в сопровождении французских шевалье вместе с Филиппой, Арпаидой и Жорданом. Его потомство было с ним. Ушел только Свет Мира.

Весной дерево оставалось сырым, и его обмазали дегтем, чтоб сделать более горючим. Из-за этого от подножия Монсегюра поднимался черный, липнущий к низким облакам, как лапы эфиопа к белой девичьей плоти, дым. Казалось, что запах гари и мяса доносился на несколько лье. Но это было наваждением, как и многое в последние недели.

Рамон Перелла обернулся в седле. Он ожидал увидеть на облаках улыбки супруги и дочери. Но вместо этого дым сложился в стервятника с раскинутыми крыльями, а белое облако – в череп.

Слова «Волшебная долина» звучали нелепо для взрослого мужчины, будто это место из сказки, которую перед сном читает детям бабушка. Тем не менее, место, куда спустились Бриан Арно с боевыми товарищами Пьером, Юго и оруженосцем Арнольдом, называлось именно так.

Хоть была и ранняя весна, долина поразила их буйным цветением странных растений, вьющихся подчас, как щупальца спрута, и ветвей, сходящихся над головами подобно когтям ястреба.

– Говорят, здесь служили нечестивой богине друиды, – сказал рослый и статный, с копной каштановых волос и недлинной бородой, рыцарь Юго из Каркассона.

Пьер, начитанный уроженец Руана, знаток древних искусств, пустился в исторические пояснения, и наверняка мог бы дойти в их глубине не меньше, чем до Потопа. Бриан не вмешивался: чего бывшему кабацкому трубадуру мешать лекции умника?

Их четверку послал в Долину инквизитор брат Ферье, из шатра командира дез Арсиза. Согласно сведениям святого отца, четверо еретиков: Пуатевин, Гуго, Амиэль Айкар, и еще один, оставшийся неизвестным, в ночь перед казнью спустились из Монсегюра на веревках, унеся некое сокровище. Все думали, что это золото и серебро, пока цепкий слух отца-доминиканца не уловил часть разговора командора крепости с епископом казненных.

Оказалось, у «совершенных» было нечто более ценное, чем деньги. Рыцарей срочно отправили в дорогу, обещая в награду мешки если не золота, то хотя бы серебра. Правда, не сказав, что именно унесли еретики.

Укутанных в теплую овчину беглецов воины заметили на каменистом спуске к озеру. Черная вода поблескивала между ветвями буков и дубов, чьи листья мало того, что пережили зиму, так еще и отливали пурпурным. В воде что-то хлюпало, а в кронах – шуршало.

– Стойте, враги Христа и короны! – прокричал Юго, хлестая пегого скакуна.

Само собой, беглецы спускались с горы пешими, а потому сбежать от рыцарей на обычной местности не смогли бы. Только вот здесь начиналась глушь, и еретики, подобно зайцам, пустились во тьму леса.

– Придется спешиваться, братья, – сказал Бриан, – Господь нам в помощь.

На тихой поляне у озера день будто кончился. Кроны так плотно скрыли место, что лучи солнца почти не пробивались. Черная поверхность воды, кое-где украшенная пурпурными и синими подобиями лилий, набухала пузырями и лопалась. Из густых зарослей доносился тихий, но раздражающий, гул.

– Где они? – шепнул Пьер нарочито тихо, будто преклоняясь перед таинственностью места.

– Вон один, – Бриан вынул меч. Остальные также подготовили оружие: у всех это были клинки, у оруженосца – некрупная булава.

– Ты из беглецов? Выходи, чтобы мы видели руки! – закричал Юго.

Сидящий на берегу обернулся. Одет он был в бедное зеленоватое рубище с тусклыми узорами. Лицо выглядело странно. Безбородое, но не как у бритого, а будто растительность на коже не свойственна ему от природы. Глаза разнесены далековато, да еще и зрачки такие, что весь глаз кажется черным.

Незнакомец дернулся, ударил воду ладонью. Через миг в его руке блестела пойманная рыба. Странный человек сделал едва заметное движение, и через мгновение в воду полетел голый скелет, а тонкие губы чудо-рыбака стали красноватыми. Делая все это, незнакомец не отвел взгляд от рыцарей.

– Отдай сокровище! – скомандовал Бриан, собравшись с духом после столь странного зрелища.

– Сокровище ушло с моими братьями, – ответил странный человек, – но вы увидите силу Чаши. Напоследок.

Воины обступали незнакомца, а он оставался недвижим.

– Чаши... Брат, погоди. Неужели…

Не обратив внимание на Пьера, Юго кинулся вперед, но еретик за мгновение отпрянул прочь. Арнольд увидел врага у зарослей ракитника и последовал примеру друга, пытаясь достать того. Враг оказался выше, чем они предполагали: ростом не менее туаза. Он уходил из-под ударов булавы, а затем легонько подтолкнул оруженосца, и тот насадился телом на торчащий сук ольхи толщиной с детскую руку.

Волшебное ущелье наполнилось истошными криками.

Пьер и Юго сделали друг другу знак: обходить еретика с двух сторон. Тот в это время трепал темные волосы умирающего парня. Попутно из кустов вылетали насекомые, вроде пчелы или осы, но более темные по цвету, размером с большой палец взрослого мужчины, и садились поедать плоть несчастного. Кусты у ног оруженосца при этом росли со сверхъестественной скоростью, оплетая мертвые ноги.

– Люди ничему не учатся, – сказал черноглазый, – вы видите не дальше своего носа, а я – на дюжину шагов вперед. Вы распахнуты передо мной до сердцевины костей.

Рыцари побежали на врага, и он нарочно вышел из кустов вперед. Юго и Пьер ударили с разных сторон, еретик изогнулся так, что под рясой его мясо и кости должны были перемешаться.

Через секунду рыцари застыли, испуская кровь изо рта. Клинки их ударили ровно в прорехи между пластинами бригантин друг друга. Незнакомец стоял позади от них, держа в каждой руке по сердцу, и через мгновение бросил пульсирующие багровые комки в траву.

Бриан Арно пытался боком уйти за один из дубов, но враг быстро добрался до него и теснил к пруду.

Сапог рыцаря увяз в грязи, когда он ступил на обманчиво зеленую кочку. Лодыжка хрустнула, зацепившись за что-то твердое и изогнутое. Бриан полетел в озеро.

Незнакомец навис над ним и откинул капюшон. На черепе у него росло что-то вроде крупных волдырей, на которых полопалась кожа.

– Я вижу все ваши шаги заранее. Время – это дорога, которая изгибается, становясь своей изнанкой. И Чаша находится в разных мирах, изливаясь сама в себя. Кто пьет из нее – сам становится Чашей.

– Грааль... сокровище. Ты хулишь святую Чашу с кровью Спасителя! Ты не достоин трогать ехххгх...

Кольчуга потянула рыцаря на дно, он хлебнул воды, но не погрузился в воду полностью. В следующий миг его потянули вниз чьи-то руки. Снова окунувшись лицом в воды озера, Бриан увидел костяки в обрывках одежды, и в том числе от потрясения рванулся наружу.

– Спасителя? Чаша существовала до вашего бродячего проповедника, и продолжит существовать, когда здесь не останется людских жилищ.

Пальцы еретика (или демона) обхватили шею рыцаря, причиняя сверлящую боль даже через кольчугу. Над Брианом нависло лицо, испускающее притягательный и вместе с тем мерзкий аромат.

– Я сын богини Чаши. Ваш род знает меня под именем Талиесин. Талиесин – большой шутник, говорят они. Талиесин – насмешник и бес. Но знаешь, я – добрый малый. Разрешаю перед смертью спросить меня о будущем. Лишь несколько мгновений на подумать.

И мгновения шли. Тянулись, как дорога, которая изгибается, становясь своей изнанкой. Лились, как вода из бутыли, чье дно становится ее же верхом. Умер брат, умрет и он. Кто, кроме Бога, знает, когда человека настигнет смерть?

– Талиесин, когда ты умрешь?

В черных глазах сына богини проносились бесчисленные созвездия. Дороги и стези, которые проходил и готовился пройти. Убийства, которые совершил, принимая разные личины, и те, что ему предстояли.

На миг сознание полубога замкнулось в порочном круге, упиваясь своим могуществом. Будто колесо телеги наткнулось на камень или нож мясника – на особо крепкую кость.

Этого мига хватило Бриану Арно, чтобы вырвать из скелета ребро и пронзить неприятелю шею.

Черная гладь озера, что звали Озером Друидов, благодарно чавкнула, поглощая тело тайного владыки Монсегюра.

– Он умрёт сегодня. Сегодня! Сегодня!!!

Одно и то же слово неслось по Волшебной долине, с каждым разом голос становился радостнее и безумнее, пока не охрип.

Монах и рыцарь прогуливались среди цветущих кипарисов у стен некрупной южной обители. В знаменитых монастырях встреча бывших врагов могла породить нежелательные слухи. Недавно миновала третья годовщина события, которое изменило их обоих.

– Твое сердце еще болит, Рамон?

Инквизитор обращался к бывшему командору Монсегюра как к старому другу и разрешал подобное в ответ, уж насколько это позволяют каноны веры. Хотя, в апреле 1244 года от Рождества Христова, их знакомство могло окончиться пытками и костром для защитника крепости.

– Иногда я вижу птицу с ее головой. Во сне. Но святые отцы пишут, что сны редко бывают пророческими. Обычно это просто смесь впечатлений и воспоминаний.

Инквизитор Франсуа Ферье кивнул, прочитав по лицу рыцаря, что у того назрел вопрос, который он не решается произнести.

Они виделись не так-то часто. Все же бывшего друга еретиков не жаловали в кругах доминиканцев, да и командор был занят делами управления, не считая заботы о сыне и внуках.

– Спроси же, доверься мне.

– Отец, я слышал молву о рыцаре, который после осады гнался за еретиками и почти отобрал у них Грааль. Согласно отчетам Юго де Арсиза, его товарищи погибли в бою за Монсегюр. Но этот человек, Бруно, или как-то так, утверждал, что столкнулся с бесом, который видел будущее. Тот без оружия убил его соратников, предвидя каждый их шаг. Не говори, что ты ничего не знаешь, отец Франсуа!

– Сир Перелла, есть вещи, которые наша дружба не дозволяет. По крайней мере, сейчас. Почему ты снова вспомнил об этом?

– Защитники... Жрецы Монсегюра были безрассудно преданными своему делу, потому, что видели впереди блистательное будущее. А в нас они видели демонов! Если взгляд в будущее действительно возможен, позволяя голыми руками убивать рыцарей, может, частично были правы и они? Если так, не являлись ли видения бесов – предсказанием о том, что католики встанут на сторону зла? Не все, конечно, некоторые…

Крупное и мясистое, несмотря на частые бдения, лицо инквизитора, с кустистыми бровями, нахмурилось.

– Все люди могут впасть в соблазн. Не зря Сын Божий дал нам молитву, что завершается словами против лукавого. Боюсь, точнее мы не узнаем. Разве что ты заберешься в катакомбы и повторишь то, что не смогли сделать еретики.

В год победы Франсуа Ферье обращался к Рамону как строителю Монсегюра, чтобы исследовать устройство замка. Это была определенно не крепость. Форма с пятью углами и центральной башней на «носу», орудие перед ней, «трюм» – таинственная крипта, куда Перелла так и не попал... Замок строился как корабль.

Говорят, там нашли трупы воинов, которые погибли не в бою, а будто постарели и разложились, находясь во всеоружии. Там же размещалось что-то вроде доспеха в сидячем положении, на подставке, как у небольшого трона. Бронзовая броня с гравировкой в виде звезд и пчел была рассчитана на кого-то очень хрупкого – женщину, или скорее молодую девушку. Как это должно было работать, никто не понял, хотя иглы в области запястий, лодыжек и шеи «доспеха», наводили на жуткие мысли, особенно тех, кто знал о тонкостях пыток. К счастью, Папа приказал разрушить стены замка. Кто теперь полезет в крипту на вершине горы, стоящей в захолустье?

Все посвященные в тайны Монсегюра еретики сожгли себя или предпочли сгореть до того, как Ферье начал особое расследование. Допрашивать было некого.

Инквизитор предполагал, что «совершенные» занимались прорицанием, а затем захотели попасть через «тонкие миры» в иные эпохи. Поскольку еретики на словах опираются на Библию, они создали подобие Ковчега праведного Ноя, дабы перенестись во времени. Хотели «чистые» просто сбежать? Или вернуться в прошлое, уничтожив Церковь, – хотя Господь это и не попустит? Может, жаждали найти в будущем более совершенное оружие? Главный предмет, который должен был стать неким движителем «корабля», затерялся.

Разные источники впоследствии говорили, что Чашу видели в Аравии, среди русов, кто-то упоминал далекую Хину. Инквизитор бился над этой загадкой, но ничего не нашел, и бросил тщетные поиски. Одно иногда не давало покоя отцу Франсуа: действительно ли умер тот, для кого «сегодня», «вчера» и «завтра» не имели особого значения? Но воли страху инквизитор не давал, все равно Господь сильнее любых бесов. Вопрос же о Чаше переходил в область воображения.

А кто много воображает, сам может стать еретиком. Даже минутное соприкосновение со злом способно повредить рассудок, как у того несчастного, что был рыцарем, а ныне коротает дни в богадельне Ордена, боясь, будто «умрет непременно сегодня». Если добрые католики будут часто смотреть в бездну, может, и сбудутся безумные пророчества об их переходе на сторону ада?

– Нет, не повторю, – легко, не оставляя серьезности лица, улыбнулся Перелла, – мы должны возделывать данную нам землю, святой отец, а не мечтать о несуществующем.

– Ты прав, Рамон, ты прав.